Темной ночью

-- Да как же это? -- шепотом спросил Никонов. И страстно хотел, чтобы кто-нибудь ответил, но никто не отозвался.

Шевелились мысли, выпуклые, горячие.

Разбудить извозчика и вместе с ним обыскать весь двор, все постройки, все темные закоулки. Зажечь фонарь и выгнать из тьмы какую-то преступную тайну, может быть, спасти.

"Да, спасти. Так стонет тот, кто гибнет, кто видит уже прямо перед собой жадное лицо смерти.

Но ведь это ж нелепо. Синие Бороды больше не водятся на свете и нищенские Кочки -- не замок в заколдованном лесу. Что-нибудь не так... Все должно объясниться.

Некому стонать?"

Но он стонет. А в промежутках между приступами терзающей боли, должно быть, молится. По крайней мере, говорит неразборчивой скороговоркой что-то, похожее на молитвы.

Эти молитвы дали новую пищу мыслям Никонова.

Есть темные, изуверские секты с безумной мистикой и страшным, почти дьявольским ритуалом. Они гнездятся в глухих, непроезжих местах, где никто не мешает духу властвовать над телом и служить Богу так, как велит этот дух. Может быть...

Решение созрело. Извозчика будить пока еще незачем. Он, кажется, глуп и, во всяком случае, очень неловок и не предприимчив. Все нужно сделать собственными силами. Только в крайнем случае позвать на помощь.

Теперь, когда Никонов решил, наконец, стать лицом к лицу со странной загадкой, -- прежний мертвенный ужас как-то потускнел, слинял, и вернулась возможность действовать смело и даже нагло.

Осторожно, сдерживая дыхание, Никонов опять выполз из клетки и, не разгибаясь, стараясь занимать как можно меньше места у самой стены, пробрался в узкий, заваленный разным хламом, закоулок между клетью и избой. Не увидел, но нащупал руками в обмазанной глиной стене низкую дверь и приник к ней ухом.

Там шевелился кто-то живой. Может быть, бился уже без сознания, в предсмертных судорогах, потому что стонов и шепота больше не было слышно.

Никонов нажал дверь плечом. Она всколыхнулась, но не открылась, и звякнул на пробое тяжелый висячий замок, как в тюрьме.

И вдруг полоса красного света упала в закоулок, трепещущие тени побежали по облупившейся стене, с прежней яростью залаяла охрипшая белая собака.

Хозяин стоял с фонарем в руке, и фонарь покачивался слева направо, а освещенная снизу большая темная борода вздрагивала и шевелилась.

Никонов выпрямился, быстро, как на пружинах. И с незнакомой гибкой упругостью во всем теле протянул вперед сжатые кулаки, для защиты и нападения.

-- Кто здесь заперт у тебя? Говори, ты...

Хозяин поднял фонарь вровень с лицом, осветил Никонова и сказал ему своим сухим и неподвижным голосом:

-- Кого запирать? Вы бы спать легли...

Но на последних словах голос сорвался, -- и теперь было ясно, что хозяин тоже волнуется и только скрывает это силой своей огромной воли.

-- Не лги... Я знаю! -- настаивал Никонов. -- Я знаю, что здесь есть кто-то. И его мучают, пытают. Где ключ?

Хозяин отрицательно тряхнул толовой.

-- Нету ключа. И за дверью никого нет. Так это... Ветер стонет.

-- Лжешь! А почему у тебя руки дрожат? Ты боишься? Дай ключ!

-- Я не боюсь. Не на мне грех. А вы спать идите. Завтра встанете раненько и уедете. Какое вам дело?

Никонов колебался. Поднять тревогу, разбудить всех обитателей Кочек... Но, может быть, они все -- сообщники.

Он засунул руку в пустой карман пиджака.

-- Послушай. Открывай добром, или я стрелять буду.

Волосатое лицо усмехнулось.

-- Пожалуй... Не боюсь я. Сердце-то у вас, видно, жалостное? Ну, скажу я вам так: не ветер стонет, а человек лежит там и смертную муку терпит. Живой человек.

-- Да как же ты...

Никонов готовился ко всему, и все-таки его поразило это внезапно вырвавшееся признание.

Покачивался фонарь. Дрожало в нем пламя нагоревшего сального огарка. За спиной хозяина, благодаря контрасту с этим нервно колеблющимся светом, темнота сгустилась и была, как стена, гладкая и бархатистая. Загроможденный разной рухлядью закоулок казался очень узким, и в нем негде было бы повернуться, если бы пришлось вступить в борьбу. Но огромный, волосатый человек с жилистыми руками был, по-видимому, настроен совсем мирно. Он поставил свой фонарь на землю и сам неторопливо опустился на какой-то обрубок. Положение Никонова сделалось совсем затруднительным, потому что странно и смешно кричать и угрожать человеку, который сидит совсем спокойно и не готовится к отпору.

-- Да как же ты... -- повторил он еще раз и, смутившись, вытащил руку из кармана: -- Ведь это -- преступление!

-- Так... Правильно... -- отчетливо выговорил хозяин. -- Грех. И вспомянется он еще на ком-нибудь, -- этот грех.

Мужик замолчал. Молчал и Никонов, и черная стена тьмы придвигалась все ближе. Если бы хозяин тоже начал кричать, ругаться, было бы лучше. А он только переждал долгую паузу и продолжал говорить, не возвышая голоса и не глядя на Никонова.

-- Вот, вы в барской пролеточке ездите... и спинжачок на вас... Стало быть -- барин. Совсем вам наши мужицкие-то горести и не нужны. Все спят -- и вы бы спали, по-хорошему. А вы огорчаетесь. Чего ради?