Темное искушение

— Не очень хорошая причина.

Я выхватил из-за пояса пистолет и приставил дуло к его голове.

Он напрягся.

— Ты слишком долго играешь с ней. Мы все видим, что она вонзает в тебя свои Михайловские когти.

Да, возможно, я позволил этому продолжаться слишком долго, но я принимал чертовы решения здесь.

— Мы? Кто еще приложил руку к ее приходу сюда сегодня?

Он заколебался, и мой палец напрягся на спусковом крючке.

— Василий, — выпалил он. — Он только напугал ее.

По моей спине поползло раздражение. Я терял терпение с моими людьми, когда дело касалось этой девушки. Но больше всего меня бесило то, что никто, кроме меня, не имел права ее пугать.

— Ты думаешь, что справишься с моей работой лучше меня? — спросил я.

Ему пришлось бы убить меня, чтобы сделать это, и мы оба знали, что в этой битве он никогда не победит.

Он стиснул зубы.

— Паша был моим братом.

Печальная правда заключалась в том, что я забывал имя ребенка, когда мои пальцы находились глубоко внутри Милы.

Возможно, она была ядовитой.

У меня была изрядная доля красивых девушек, но эта… как будто ее тело было создано только для меня. К несчастью, под этой всеамериканской внешностью черлидерши скрывалась реклама Вудстока. Я ничего не имел против свободной любви, но было бы преуменьшением сказать, что я не из тех, кто разбрасывает повсюду знаки мира.

Мой таксист-наркодилер узнал Милу через несколько минут после того, как она вышла из аэропорта. С тех пор я научился множеству ее нелепых достижений: выпускница, капитан команды поддержки, волонтер приюта для бездомных. Она даже организовала сбор средств для спасения горбатых китов, когда ей было пятнадцать. Если это не рисовало ясной картины, она была признана «наиболее вероятной для получения Нобелевской премии» в своей престижной средней школе.

Бог смеялся надо мной, когда доставил мою месть прямо в мои руки, завернутую в идеальную, экологически чистую упаковку. Хотя, должно быть, он не учел, что Мила практически умоляла меня воспользоваться ею.

С того момента, как она набросилась на меня, хватая мою рубашку в кулаках с невинным отчаянием, будто я единственный, кто мог дать ей это, это вызвало глубокий, нервирующий огонь в моем паху. Я бы солгал, если бы сказал, что это не повлияло на мои решения.

Я презирал то, как сильно хотел трахнуть дочь Алексея, но еще больше ненавидел, когда меня макали в мое дерьмо.

— Убирайся с моих глаз. — Я оттолкнул Костю от себя. — Ты мне противен.

Он поднялся на ноги, вытер кровь тыльной стороной ладони и исчез за дверью. Засунув оружие за пояс, я скинул злость с плеч и вернулся в заднюю комнату.

— Альберт. — Я щелкнул пальцами. — Пошли отсюда.

Он поднялся с корточек и бросил на пол окровавленную тряпку.

Выйдя на улицу, я скользнул на заднее сиденье рядом с Милой, и когда я приспособился к пространству, ее голова опустилась мне на колени. У нее уже несколько дней волосы были цвета пшеницы и лета. Я потянулся, запуская пальцы в ее конский хвост, но остановил импульс, поняв, о каком нелепом дерьме я только что подумал. Когда мне перевалило за тридцать, я стал отвратительно сентиментальным.

Длинные светлые ресницы покоились на щеках, не тронутые макияжем. Пухлые, приоткрытые губы. Она выглядела невинной и уязвимой — но так же выглядела и ее мать, которая была настоящим ядовитым плющом, известной своим голосом, хотя и печально известной своими садомазохистскими действиями.

Какой бы наивной ни казалась Мила, она была достаточно проницательна, чтобы увидеть меня насквозь и процитировать «Ворона».

Очень жаль, что ее мягкое сердце — это ее падение.

Ее дыхание стало немного поверхностным, и моя грудь сжалась от мысли, что я ввел ей слишком много эторфина. Я ударил ее по щеке. Она вздрогнула, будто ее сон был потревожен, и неприятное ощущение исчезло.

Мне наплевать на эту девушку.

Мне просто не нравилось убивать женский пол.

Хотя, после того как мы с братом только и делали, что смотрели, как наша мать давится собственной блевотиной, это было не совсем странно. Некоторые девушки заслуживают смерти. Особенно моя мать. И Мила, если уж на то пошло.

Альберт отвез нас в дом за городом. Это было в лучшем случае в часе езды, и я задавался вопросом, что будет делать моя любимица, если она проснется до того, как мы приедем. Будет ли плакать, умолять? Или покажет свои Михайловские цвета?

Досадуя, что не могу выяснить это сейчас, я почти пожалел, что накачал ее наркотиками. Но у меня не было терпения для истеричной девушки в моей машине. Это было успокоительное или удушье, пока она не потеряла сознание. Последнее было менее надежным, и что-то во мне не очень-то успокаивалось при мысли, что я услышу, как она борется за дыхание, — хотя любой отпрыск Алексея заслуживал этого и даже большего.