Темное дело

В последние два года г-н Гуже, некогда состоявший в ордене минимитов, бывший наставник близнецов де Симёз и друг аббата дʼОтсера, из приязни ко всему семейству дʼОтсер и молодой графине согласился принять приход Сен-Синь. Сестра его, мадемуазель Гуже, имела семьсот франков годовой ренты. Она поселилась вместе с братом, присовокупив их к скромному доходу приходского священника, и теперь вела его дом. Ни церковь, ни прилегающее к ней жилище священника не были в свое время проданы, поскольку ценности не представляли. Аббат Гуже жил в паре шагов от шато: забор его садика в нескольких местах соприкасался с парковой оградой. Дважды в неделю аббат с сестрой ужинали в господском доме и каждый вечер приходили туда же, чтобы составить партию дʼОтсерам (Лоранс не умела играть в карты). У аббата Гуже, старика с белыми волосами и белым же, как у пожилой дамы, лицом, была любезная улыбка и мягкий, вкрадчивый голос. Его невыразительные, похожие на кукольные черты украшал высокий умный лоб и до чрезвычайности проницательный взгляд. Он был среднего роста и плотного телосложения и носил так называемый придворный французский костюм 1870–1880-х годов – удлиненный черный сюртук с жилетом и кюлоты. Пряжки и пуговицы на кюлотах и башмаках у него были серебряные, чулки – из черного шелка, на жилет ниспадали пышные брыжи, придавая ему торжественный вид и нисколько не умаляя достоинства. Этот аббат, которому при Реставрации суждено было стать епископом Труа, за свою жизнь научился разбираться в людях, а потому угадал в Лоранс сильную натуру и по достоинству ее оценил; с первой же встречи он отнесся к юной даме с уважительным почтением, благодаря чему ей было значительно легче добиться независимости и подчинить своим желаниям строгую мадам дʼОтсер и ее добрейшего супруга, которым по существующему порядку вещей должна была бы повиноваться. На протяжении последних шести месяцев аббат Гуже наблюдал за юной графиней с вниманием, коим вообще отличаются священники (а с ними в проницательности не сравнится никто!); ему и в голову не могло прийти, что, перебирая пальчиками расстегнутые петлицы брандебуров на своем платье, эта двадцатитрехлетняя девушка думает о свержении Бонапарта, однако было ясно, что замышляет она что-то серьезное.

Мадемуазель Гуже была из тех дам, чей портрет можно обрисовать одним словом – так, чтобы человек с самым скудным воображением понял, о чем идет речь: она была дылдой. Она знала, что некрасива, и первой смеялась над своей непривлекательностью, показывая длинные зубы, такие же желтоватые, как ее лицо и костистые руки. Добрая по натуре и веселая, она носила старомодные казакины и широкие юбки с множеством карманов, в которых хранила ключи, чепец с лентами и накладные кудельки. Мадемуазель Гуже еще в молодости казалась сорокалетней, зато, по ее же собственным словам, последние двадцать лет ей каким-то чудом удавалось на эти же сорок и выглядеть. Она благоговела перед аристократией, не теряя собственного достоинства, и воздавала особам знатного рода полагающиеся им почести и уважение.

Это соседство доставляло особенное удовольствие мадам дʼОтсер, у которой не было, в отличие от мужа, забот вне дома и, в отличие от Лоранс, источника сил в виде ненависти, помогавшей ей сносить тяготы уединенной жизни. К тому же за последние шесть лет в стране произошли благоприятные перемены. Был восстановлен культ католической церкви, и отныне верующие могли исполнять свои обязанности, которые всегда имели большое значение для жителей деревни. Г-н и г-жа дʼОтсер, приободренные либеральными распоряжениями первого консула, смогли написать сыновьям и узнать, как им живется; перестав наконец дрожать за их жизнь, они даже предложили молодым людям подать прошение об исключении из эмигрантских списков, с тем чтобы вернуться на родину. Казначейство погасило задолженности по ценным бумагам и регулярно, раз в полугодие, выплачивало ренту.

С некоторых пор годовой доход дʼОтсеров, без учета пожизненной ренты, составлял восемь тысяч франков. Отец семейства хвалил себя за предусмотрительность, ведь это он поместил в ценные бумаги все свои сбережения – двадцать тысяч франков – вместе с деньгами своей воспитанницы еще до 18 брюмера, после которого их стоимость поднялась с двенадцати до восемнадцати франков.