Телемак

– Труд был мне в тягость до такой степени, – отвечал Идоменей, – что я по празднолюбию остался, как был. Надлежало мне переменить весь прежний порядок, покой свой нарушить, лицо новое ввести в управление: предприятие, которое превосходило все мои силы. Я предпочел закрыть глаза, не видеть козней Протезилая. Одно мне утешение было – показывать по временам своим приближенным, что для меня вероломство его не тайна. Таким образом, зная обман, я воображал себе, что не совсем еще обманут, иногда давал даже почувствовать Протезилаю, что иго его для меня нестерпимо, находил удовольствие в частом ему противоречии, порицал явно поступки его, решал дела наперекор его мнению. Но он, свидетель моей надменности и празднолюбия, равнодушно смотрел на все мое негодование и упорно возвращался к своим замыслам то с убедительной настойчивостью, то с уклончивой преданностью и хитрыми внушениями, особенно же всякий раз, когда примечал во мне неудовольствие, не щадил ни труда, ни искусства, чтобы доставить мне новое увеселение, новую пищу моим слабостям, или старался вовлечь меня в такое дело, где мог иметь случай сделаться нужным и выставить свою ревность к моей славе.

Я был уже на страже против Протезилая, но он всегда успевал усыпить меня лестью, знал все мои тайны, успокаивал меня в скорбях, в трепет всех приводил моим именем. Я не мог с ним расстаться, но, оставив его в силе, я тем самым заградил к себе путь всем добродетельным людям, всякому благому желанию открыть мне глаза. И с той поры свободная искренность замолкла в моих советах, отступила от меня истина, и заблуждение, предтеча падения престолов, покарало меня за жертву, принесенную в лице Филоклеса жестокому властолюбию Протезилая. После этого страшного примера люди, даже известнейшие усердием ко мне и к отечеству, не считали уже обязанностью выводить меня из обмана.

Сам я боялся, любезный Ментор, чтобы истина не рассеяла облака и не дошла до меня сквозь толпу ласкателей! Не имея уже силы следовать истине, я не мог сносить ее света, чувствовал, что она лишь возбуждала бы во мне мучительные угрызения, а не избавила бы меня от бедственного рабства. Усыпление мое и власть, которую Протезилай постепенно взял надо мной, ввергали меня в отчаяние, не оставляя мне и надежды оказаться еще когда-нибудь на свободе. Я не хотел ни сам видеть, ни другим показать столь позорного состояния. Ты знаешь, в каком духе высокомерия и тщеславия цари воспитываются: всегда и во всем они правы, одну погрешность заслоняют тысячью погрешностей и вместо того, чтобы признать заблуждение и обратиться на путь правый, остаются на всю жизнь в заблуждении. Таков жребий слабых и празднолюбивых царей. В таком положении и я находился перед войной Троянской.

Оставляя Крит, я вверил Протезилаю все управление. Он властвовал без меня с недоступной гордостью и бесчеловечием. Царство стонало под его игом, но никто не смел известить меня о вопле народном: все знали, что я боялся увидеть истину и обрекал в жертву мстительной жестокости наперсника всех, кто решался порицать его поведение. Но чем сильнее страх подавлял общий ропот, тем более зло возрастало. Протезилай принудил меня изгнать Мериона, знаменитого мужеством, снискавшего под Троей отличную славу: он завидовал ему, равно как и всем, кого я любил и в ком еще оставалась искра добродетели.

Отселе все мои бедствия. Не смерть сына моего, а месть богов, оскорбленных моими слабостями, и ненависть ко мне народа, ожесточенного Протезилаем, подвигнули критян к возмущению. Когда я пролил кровь сына, мера общего терпения, утомленного жестокой властью, исполнилась, и последнее мое ужасное действие было только знаком, по которому вспыхнул огонь, в сердцах давно уже тлевший.

Тимократ был со мной под Троей и втайне передавал Протезилаю все свои наблюдения. Я чувствовал плен свой, но старался заглушить это чувство, отчаявшись освободиться. Когда критяне по возвращении моем возмутились, они оба прежде всех ударились в бегство – без сомнения, навсегда и невозвратно, если бы тогда и я не был принужден искать спасения в бегстве. Люди, наглые в благополучии, всегда робки и малодушны в несчастии, теряются, когда их власть исчезает, сколько прежде возносились, столько потом пресмыкаются, мгновенно переходят из крайности в крайность.

– Но как ты еще держишь при себе столько уже известных тебе злодеев? – сказал Ментор Идоменею. – Не дивлюсь я, что они пошли за тобой в изгнание, не оставалось им ничего лучшего, отдаю даже справедливость твоему великодушию, что ты дал им кров в новом своем поселении. Но к чему та же к ним преданность после бедственных опытов?