Телеграмма

—      Пойдем домой, пап. Что ты опять размечтался? Луны не было. Балу не было. Телеграммы не было. Розы не было.

—      Значит, телеграммы правда нет? — вновь спросил я.

—      Правда!

И тогда мы пошли домой.

Теперь уже я вел за собой Синту. Скоро показался наш дом. Окно было открыто. Я увидел, что там кто-то есть. Вроде бы женщина. Наверное, Роза.

—      У нас никого нет, — сказала Синта. — Это тетя.

XVI

Я не решался войти в дом. Я вдруг совсем другими глазами взглянул на эту дверь, которая проглатывала меня столько лет подряд. Страшно себе представить, сколько дней своей жизни я провел за этой дверью. В одних и тех же заботах, в окружении одних и тех же вещей и людей. Как это я не думал раньше, что каждый раз проходил в нее как на заклание.

Синта тянула меня за руку: «Ну, пойдем!» Нет. Я не мог туда возвратиться. Девочке было невдомек, какое побоище происходило у меня в голове.

Недоумевая, Синта продолжала тянуть меня вперед.

—      Ну что же ты, папа? Пойдем же. Опять потом заболеешь.

Я закурил, чтобы потянуть время.

—      У тебя кружится голова? Ты выпил, папа?

—      Нет.

—      Пойдем же домой.

—      Да-да, сейчас.

—      Пошли!

Я не двинулся с места. Синта опять потянула меня за руку. Я начал злиться.

—      Пошли же, папа. Пойдем домой!

Эти попытки Синты водворить меня в дом что-то изменили в моем отношении к ней. Хотя я, кажется, давно подавил в себе мысль о том, что мы не связаны кровными узами, все-таки расстояние, разделявшее нас, увеличивалось по мере того, как она взрослела. Пройдет время, и она станет обыкновенной женщиной, а я обыкновенным пожилым мужчиной. Думать о любви будет странно. Эта мысль покоробила меня, и я разозлился еще больше. Убеждая себя в том, что она моя родная дочь, я всегда приносил себя в жертву.

—      Я не хочу домой!

—      Почему?

—      Я не хочу домой! Прекрати!

—      Ты опять заболеешь...

—      А-а!..

Я раздраженно отмахнулся от нее. Девочка умолкла. Тихонько отпустила мою руку. То ли с обидой, то ли с испугом, то ли еще с каким неведомым мне чувством она отступила и пошла к дому. Мне было все равно, что она подумала. В голове точно что-то сверлило. Я был вне себя от злости. Стал гореть затылок. Так бы, кажется, и ухнул в воду, если б только можно было в ней утопиться.

Я сидел у цементного парапета моста, дымя сигаретой и глядя на свой дом. Синта вошла в дверь и больше не показывалась. Только тетушка выглянула в окно и смотрела с каким-то... уж не знаю, с каким выражением. Мне было все равно, что она думала. Мне казалось, что иногда я все-таки имею полное право не заботиться ни о ком, кроме самого себя. Поэтому я и сел прямо на асфальт, привалившись к цементному ограждению. Вряд ли когда-нибудь еще я наберусь смелости посидеть таким манером.

Проехал велосипедист. Прошел продавец скотенга. Люди шли и шли. Они не глядели на меня. Очевидно, то, что я расселся на пешеходной дорожке у самого края моста, казалось им нормальным. Кто знает, быть может, у меня для этого вполне подходящий вид. Моя одежда, волосы и физиономия, вероятно, вполне сообразуются и с местом, которое я выбрал, и с моей позой. А может, дело было в том, что я сам не ощущал никакой неловкости.

Отсюда я обозревал окружающий мир. Теперь уже под новым, ранее неизвестным мне углом зрения. Я превратился в цемент, в камень, в фонарный столб, которые судьба поместила у края дороги, чтобы они коротали здесь дни и ночи, безучастно созерцая и дождь, и лору, и прочие события. Я превратился в мутную, маслянистую воду под мостом, годную разве для подмывания. Я стал лягушкой, вскачь перебиравшейся через дорогу, чтобы устроиться в сточной канаве возле натыканных внизу домишек. В этом перевоплощении было своего рода утешение.

Я узрел свои собственные глаза на лице продавца баксо, который мерно постукивал по чашке, зазывая покупателей: тинг! тинг! тинг! Я стал велосипедным колесом, катившимся по кучам нечистот на берегу реки.

Я мог стать чем угодно, стоило только выбрать. Затем я увидел в своем доме некоего человека, его приемную дочь и его тетку. Человек этот жил, увязнув в своих добрых деяниях, которые он отпускал в кредит. Он жил, мечтая о свиданиях с некоей Розой, и уже не мог отличить, где кончаются его видения, а где начинается расплата за его собственные дела. Он ужасно хитро рассчитал, что в будущем ему зачтутся все его добродетели. Он был очень рад завязнуть в такой позиции, где можно ничего не выбирать. Он нарочно создавал себе такие условия, которые вынуждали его к героическим действиям. Он стал палачом для самого себя.

Он втайне надеялся на то, что каким-то чудом сможет жениться на своей приемной дочери, когда она войдет в возраст.