Техасская страсть

На следующий день Коул стоял перед дверью дома Хасегавы. Глаза его покраснели, он был не брит и встревожен. Коул нашел семью в саду Дзэн, собравшуюся вместе, с опущенными головами. Он отыскал взглядом Суми. Она, казалось, не удивилась его внезапному появлению.

— Где он? Я не опоздал? — хрипло спросил Коул.

— Он поднялся на вишневый холм. Не следует ходить туда, Коул. Мы должны уважать волю моего отца.

Коул осмотрелся. Члены семьи Хасегавы сидели, опустив глаза, никто из них даже не поднял головы при его появлении. Коул понял, что Суми говорит за всех. Она возмущенно сказала:

— Мы обещали ему, что останемся в саду!

— Ну, а я не давал обещания. У меня есть кое-что для него, и он должен это увидеть. Дай мне пройти, Суми.

Коул побежал изо всех сил. На тропинке остались следы от трости старика. Взобравшись на холм, Коул остановился, тяжело дыша. Что, если он опоздал?

— Мистер Хасегава, это Коул. Я не член вашей семьи и не давал обещания не подниматься к вам. Я принес вам это, — сказал Коул, протянув письмо. Слова сорвались с его губ столь поспешно, что он засомневался, сказал ли он их вслух или всего лишь подумал. — Я знаю, когда Райли написал вам это письмо. Вы поняли меня?

— Каждое слово, Колмен-сан. В письме нет необходимости. Я знаю, что творится в сердце моего внука. Я понял это, когда он обратился ко мне за помощью. Я благодарю вас за тот долгий путь, что вы проделали сюда. Пожалуйста, спуститесь к моей семье. Осушите их слезы и попросите не горевать.

— Нет, — горячо воскликнул Коул.

— Вы отказываете мне?

— Человек не должен умирать в одиночестве.

— Это не мой путь.

— Теперь — ваш. Если бы здесь был Райли, вы позволили бы ему остаться. Я — вместо него. Он послал меня, — солгал Коул.

— Я знал, что вы придете, Колмен-сан. Мне было видение, до того, как я поднялся на холм. Кажется, это случилось вчера. Я слышал звук ваших шагов. Для умирающего у меня отличный слух.

Разговор отнимал у старика силы. Он тяжело дышал, но все равно пытался говорить. Он впал в легкое забытье. Голова старика слегка раскачивалась на тонкой шее.

— Ты чувствуешь запах вишен, Райли?

Коул моргнул.

— Да, дедушка. — Он не обращал на него внимания до этого момента. Коул заметил лишь розовые цветы.

— Ты отнесешь это бесполезное тело к подножию холма, внук?

— Я отнесу твое тело к подножию холма, дедушка, — ответил Коул.

— Покроют ли это бесполезное тело лепестками вишен?

— Если ты этого хочешь, дедушка, — Коул смахнул набежавшие слезы.

— Подойди ближе, Райли. Я не вижу тебя.

Коул шагнул вперед.

— Я здесь, дедушка.

— Я знал, что ты придешь. Я молился об этом.

Коул почувствовал подступившую слабость. Он должен передать Райли последние слова деда, даже если это будет предсмертный бред.

— Мне нужно знать, дедушка, что ты простил меня. Что ты понял, что со мной произошло.

Тихим, дрожащим голосом старик ответил:

— Я простил бы тебе все на свете, внук. Если ты счастлив, то я счастлив тоже. Это ты должен простить старого глупца за то, что он отвернулся от тебя и эгоистично занялся своей болезнью. Скажи, что ты прощаешь меня, чтобы я мог спокойно присоединиться к твоей матери и бабушке.

— Я прощаю тебя, дедушка. Пусть твой дух и дух моей матери и бабушки всегда охраняют меня. — Суми однажды рассказала Коулу, что эту фразу дети говорят умирающим родителям. Слава Богу, он не забыл ее.

Когда старик в последний раз закрыл глаза, Коул подошел к мертвому телу и перенес его под вишневое дерево. Он наклонил большую ветку и встряхнул ее. Нежные розовые цветы грациозно слетели с нее и опустились на старика.

Коул плакал, когда поднял на руки дедушку Райли. Старик весил не больше маленького ребенка.

Коул понял, что солгал Райли: спускаться с холма не легче.

Так тяжело ему не было за всю его жизнь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Наступил еще один спокойный день, похожий на все остальные дни, прошедшие со дня смерти Амелии. Дни, когда он сидел и смотрел в одну точку, или стоял и смотрел в одну точку, или оставался в постели и лежал, уставившись в одну точку. Долгие, бесконечные дни, бесцельные и бессмысленные. Амелия сказала бы, что он погрузился в самосозерцание. И так всегда: стоило ему задуматься, как мысли его возвращались к Амелии, как теперь. Необходимо что-то делать, строить какие-то планы. Плантация сахарного тростника и завод по его переработке не в счет: дело раскручено, теперь все пойдет само собой. Ему нужен вызов, побуждение, причина, по которой он смог бы выйти из бездействия и что-то предпринять, заняться работой, погрузиться в нее с головой. Вернуться на землю и начать жить. И прекратить жалеть самого себя.

По крайней мере раз в день он вел с собой такие разговоры. На несколько секунд ему становилось легче, но затем возвращалось старое ощущение вины. Его связь с Джулией не могла ускорить смерть Амелии, твердил он себе. Его мысли о вине всегда заканчивались благодарением Бога за то, что Амелия не узнала о его измене.