Течения

Мама выглядела как грустный мишка на открытке с надписью «я скучаю» или «думаю о тебе». Глаза влажные, брови почти что собрались в букву «л». Мне стало ее жалко. Она была как горячий яблочный пирог в пустой больничной столовой, как масляная лампочка в пещере. Мама всегда оставалась единственным теплым и отзывчивым членом нашей холодной и обидчивой семьи. Она все время придумывала ситуации, в которых папа проявил себя как чувствительный и участливый человек, а Бэлла в ее историях была доброй и сентиментальной. Раньше я иногда тревожилась, а вдруг это я сошла с ума и со всеми все нормально, просто я сама настолько ядовита, что не замечаю ничего хорошего. Но потом я снова ссорилась с Бэллой, безуспешно пыталась заговорить с папой или слышала, как в разговоре с кем-то мама наделяет такими же исключительными качествами и меня.

Мама, спасибо тебе, ты такая хорошая, — сказала я и накрыла ее ладонь своей. — Мне стало намного лучше в этой поездке.

Мама сказала, что завтра еще целый день и что мы нагуляемся вдвоем. Даже хорошо, что папа не приехал, потому что мы сможем делать любые глупости и нас никто не остановит. Говоря это, мама снова выглядела так, будто собирается заплакать. Жалела меня?

Утром мы сели в маршрутку и поехали гулять в Пятигорск, большой и шумный город по сравнению с нашим. Небо было синим, как химозная жвачка с переводной картинкой. Я обожала Пятигорск, его старые завитушчатые дома, из которых складывались целые улицы, музыку на бульварах, круглосуточную жизнь, машины с орущими басами, а больше всего — кофейни и магазины.

Но в тот приезд Пятигорск напомнил мне сильно накрашенную старуху. На благородные и обветшалые фасады лепились пестрые вывески, потускневшую мозаику закрывали афиши и плакаты. Как если бы морщины замазали таким толстым слоем разноцветной косметики, что по лицу пошли трещины. Нет ничего плохого ни в вывесках, ни тем более в исторических постройках. Но во время той прогулки по центру я почувствовала себя угнетенно. После Москвы, где ценили старину, стремились к истинному, первоначальному виду улиц и бились за каждый столетний кирпич, мне стало настолько жаль любимый город, что в конце концов я испытала отвращение — хотя не вполне поняла, к чему именно.

Когда мы зашли в торговый центр, мне полегчало. Мама купила маску для лица в маленькой баночке и клейкий, как древесная смола, бальзам для губ. Она сказала, что Бэлла перевела ей деньги и попросила сделать подарок от нее. Еще мама пыталась заставить меня примерить что-нибудь в магазине одежды, но я отказалась. Из-за моей поездки и Бэллиных родов у них точно не было денег на кофточки.

Потом мы пошли в кофейню, где всегда пили облепиховый чай или какао, и я впервые заказала там кофе. Он был совсем не такой вкусный, как тот, что наливали нам с Верой в высокие белые стаканы, и даже слишком горький, но я все равно допила его, чтобы не показывать маме, как легко я могу отступиться от своих новых взрослых привычек.

Потом мы вернулись домой и стали собирать вещи. Моя худая сумка набухала, забиваясь вещами, которые мама решила добавить к общежитскому быту. Еще одно полотенце, плед, шерстяные носки, маленькая подушка, коврик для ванной. Блинчики, пожаренные утром, мама плотно уложила в контейнер и отправила в термосумку вместе с другой едой. Только сразу положи в холодильник, как приедешь, сказала она. Я уже знала, что, ни разу не заплакав дома, я разревусь, как только распакую эти блинчики в Москве.

Напоследок мама сказала, что со мной поедет шуба. Родители Карины привезут сумку прямо к вагону, а в Москве ее заберет сама Карина. Мне даже ничего не придется делать, просто побыть рядом с шубой в течение суток. Я рассмеялась.

Мам, ну какая шуба, никто в Москве не носит шубы!
Ну, не знаю, это красиво и тепло в любом случае…

Я перестала смеяться и обняла маму. Она снова выглядела виноватой. Я подумала, что ей и самой не хотелось меня нагружать этой шубой, но, как обычно, она не смогла отказать. Особенно богачам из Пятигорска. Интересно, наши с Кариной мамы теперь дружат? Как вдовы погибших военных, объединенные общим горем? Потому что ничего общего у них не было.

На перроне мы снова обнимались. Мама старалась не плакать, я тоже. Мы даже толком не поговорили с родителями Карины, только поздоровались. Внутри меня был тяжелый мешок с солью. Когда поезд потащился к Москве, я еще долго смотрела в окно на гаснущий ночной пейзаж. Потом влезла на полку и начала писать письмо для Веры в телефонных заметках. Когда я закончила, интернет совсем исчез и появился снова только глубокой ночью.