Тебе конец, хапуга!

– Ладно, дед. С формой неувязочка вышла, – процедил сквозь зубы офицер. – А это тебе, чтоб ты не сомневался. – Он достал удостоверение и показал его Новицкому. – Больше вопросов нет? Заодно предупреждаю об ответственности за неподчинение законным требованиям правоохранителей. Всем разойтись!

– Повидал я таких, как ты, на своем веку. И в гестапо меня на допрос водили, и полицаи за руки к балке подвешивали, – прищурился Новицкий. – Но и я в долгу не остался. Даже точно сказать не могу, скольких сволочей и карателей на тот свет отправил. Тринадцать лет мне тогда было, когда со счету сбился.

Омоновец отвел взгляд и хмуро промычал:

– Не скапливаться, разойтись.

– И еще, – произнес бывший партизан. – Сами каратели повязок со свастикой не носили, только полицаи-бобики. Это я тебе как очевидец говорю.

Заслышав это, Владимир Рудольфович оживился:

– Может, вы нас проконсультируете еще по парочке вопросов?

Новицкий ничего не ответил – только демонстративно сплюнул на пыльную землю и отошел к другим членам кооператива.

– Прикольный старичок, – прощебетала Ася и тут же дернула за рукав Мандрыкина. – Достань-ка мороженое из холодильника в багажнике. А вы будете? – обратилась она к Ларину. – Жарко ведь. А я так люблю холодненькое в жару полизать.

Андрею самому хотелось плюнуть на землю, как это сделал Новицкий, и отойти к нормальным людям. Но приходилось стоять рядом с теми, кто был ему уже противен. Утешала лишь мысль, что он здесь не просто так, не для удовольствия, а на задании, полученном от Павла Игнатьевича Дугина.

– Нет, спасибо, – сухо ответил он. – Не люблю сладкого.

– Зря не соглашаетесь. Я, как и Ася, большой любитель сладенькое полизать. – Мандрыкин уже вытащил из багажника переносной автомобильный холодильник и предлагал Мокрицкой мороженое на выбор.

Андрей даже не стал смотреть на то, что из сладенького и холодненького Мокрицкой по вкусу. А вот Владимир Рудольфович уже буквально впал в художественный транс.

– Погода и освещение уходят. Снимать надо прямо сейчас. Это же фантастика какая! А светотени! Такие и импрессионистам не снились. Какие там, на хрен, Дега с Моне… Быстро затоптать цветы на клумбе. Таких во время войны не делали. И умывальник на заднем плане на хрен убрать. Кто на Смоленщине в сороковые годы фаянсовые умывальники по деревням ставил? Быстро, быстро.

Возбуждение режиссера передалось даже омоновцам. Хоть они и не обязаны были этого делать, но принялись топтаться сапогами по клумбе, уничтожая цветы, крушить фаянсовый умывальник топорами. Оператор уже возносился на кране, припав к окуляру.

– Что-нибудь белое мне выставите, чтобы цветоделение отрегулировать, – просил он, но его услышала лишь Мокрицкая, потому как, очутившись на съемках, тоже слегка «отравилась» искусством.

Она рванула на груди жилетку, обнажив белоснежную блузку.

– Такой белый цвет вам подойдет? – крикнула она оператору.

Тот развернул камеру, прицелился на грудь молодой особы и вскинул ладонь – мол, подойдет, все в порядке.

Съемочная группа работала слаженно и быстро. Уже вертел лопастями ветродуй, рокотал дизель лихтвагена. Оператор регулировал обороты, ведь нужен был не ураган.

– Мотор! – закричал в мегафон Карпов и покосился на небо, проверяя – не слишком ли низко стоит солнце.

Под объектив камеры выбежала ассистентка, щелкнула электронной хлопушкой и тут же убежала из кадра.

– Огнемет пошел, огнемет! – Голос Карпова гремел в притихшем дачном поселке, и он вполне мог бы обойтись без мегафона.

Пожарный расчет эмчеэсников застыл у машины, готовый в случае чего отрезать огонь, если будет угроза, что его перебросит на соседние здания. Ранцевый огнемет плюнул огнем. Пламя ударило под крышу.

– Еще! Еще! – ревел страшным голосом Владимир Рудольфович. – Поддайте жару!

Изба занялась. Смолистые бревна зардели углем. Лопнуло и рассыпалось от жара оконное стекло. Ветродуй вгонял пламя внутрь дома. Огненные языки уже лизали крышу. Стрелял и разлетался огненными брызгами старый шифер. Адски горячий воздух волнами накатывал на людей, заставляя их отступать. Режиссер восседал в своем походном кресле и смотрел на пожар с видом римского императора Нерона, созерцающего зрелище подожженного по его приказу Вечного города.

– Хорошо получается? – осведомился у маэстро Пефтиев.

– Лучше некуда, – отозвался Карпов. – Внушает. В фильме сцена пойдет под музыку – болеро Равеля. Пламя и оркестр. А потом тишина. Звенящая тишина. Я уже вижу конец сцены. Наплывает дым, и тишину пробивает тиканье часов. Символ уходящего времени, утекающей жизни. Дым рассеивается, и зритель видит крупно – на обгоревшей груше в саду возле черных головешек висят простенькие жестяные ходики. Они почернели, краска на них вздулась. Тик-так, тик-так… Качается и затихает маятник.

– Вы это видите? – шепотом поинтересовался Пефтиев.

– Так же четко, как вас, – тихо отозвался режиссер, а затем абсолютно буднично обратился к Ларину: – Андрей, мне нужны жестяные ходики, старые, с гирьками-шишками и с кукушкой. Доснимем их завтра.

– Сделаем, – пообещал Ларин.