Тебе держать ответ

— Я не могу его бросить, миледи. Он… он очень много для меня сделал. И я хочу сделать хоть что-нибудь для него. Если те люди схватили его, я не хочу, чтобы он… чтобы с ним что-то случилось.

— И что? Ты явишься туда и предложишь обменять себя на него? — её голос резал, как стекло.

— Нет… нет, я не знаю, что сделаю, но я должен… хотя бы попробовать. Я…

— Ты глупец. Не бойся, ему ничто там не грозит. Ты что, до сих пор не понял, кто он такой?

Этот вопрос, заданный так небрежно, так презрительно, словно и в самом деле не было на свете ничего проще, заставил Адриана застыть. Он моргнул, потом снова. Кто такой Том? Странно… Адриан как-то никогда не задавался этим вопросом. Том, ну… он — Том. Или Тобиас, так его, кажется, называл Виго Блейданс… Человек, который знал о то ли даре, то ли проклятии Адриана Эвентри и не хотел, чтобы мальчишка наделал лишних бед. Вот и всё. Кем же ещё ему быть?

— Н-нет, — неуверенно сказал Адриан. — И… кто же он?

На лице Алекзайн снова появилась улыбка. И на сей раз она напомнила Адриану дни, которые он провёл в её доме над обрывом, и чувство, которое он испытывал, стоя перед ней на коленях и обхватив руками её ноги. Дни, когда она была его богиней.

Она и сейчас ею была.

— О, бедный, бедный мой мальчик, — порывисто сказала Алекзайн. — Ты и вправду не знал? Тот, кого ты называешь Томом — Одвелл. Тобиас Одвелл, старший сын лорда Дэйгона Одвелла.

Тобиас Одвелл, повторил про себя Адриан. И ещё раз. И ещё. В нём отозвалось это имя — он знал, чем, и в то же время не знал, потому что это не было его собственным чувством. Это было то, что в него вложили, то, чему его учили, что он впитал с материнским молоком… хотя мать уже не кормила его к тому времени, когда это имя проклял каждый, носивший имя Эвентри. Адриан не помнил об этом, лишь знал по рассказам родни, потому что тогда ему было всего полтора года.

Ему было полтора года, когда Тобиас из клана Одвелл соблазнил и обесчестил Камиллу, единственную дочь Уильяма Эвентри. Её Адриан не помнил тоже. Хотя нет, что-то было — смутный образ белокурых локонов, щекочущих его лицо, и запах спелой земляники, и уютное, ласковое тепло тела, к которому его прижимали руки, казавшиеся невероятно сильными двухлетнему ребёнку. Он помнил, как заливисто смеялся, чувствуя эти руки, этот запах, эти локоны на своих щеках, смеялся от счастья, потому что чувствовал, что его любят. Эта женщина, бравшая его на руки гораздо чаще, чем родная мать, любила его. И он любил её тоже, вспомнил Адриан. Так же сильно, как Анастаса, и, может, любил бы ещё сильнее, если бы она дожила до того времени, когда он вырос достаточно, чтобы понимать и помнить. Но она не дожила. А он забыл.

Совсем забыл, выбросил это воспоминание прочь, когда оно стало запретным. В его семье было не принято говорить о Камилле. И лишь два года назад Анастас наконец рассказал ему, что, когда их общий дед, тогда ещё здравствующий лорд Уильям Эвентри, узнал, что она обесчещена Одвеллом, больше того — ждёт от него ребёнка, он за волосы потащил дочь к замковому лекарю и стоял рядом, не отводя глаз, пока из её лона вырывали нечестивый плод. В тот день он проклял её и повелел, чтобы она убиралась прочь с его глаз. Она ушла. Следующим утром её нашли на конюшне, покачивающуюся на вожжах в двух футах от земли.