Театр ужасов

– Без мечты и надежды человек не прожил бы на этой планете и недели… Создатель был не дурак, он дал нам двух демонов, которые ведут нас всю жизнь, из века в век люди встречают этих демонов и следуют за ними – до конца, до дна! Без мечты и надежды мы бы кончились сразу, или почти сразу… Человек подобен светильнику, и его маслом является смесь надежды с мечтой, – говорит он, выбирая пластинку.

– А как же страх? – говорю я. – Меня удерживает страх…

– Ерунда, – говорит он, – не страх вас удерживает, а надежда, вы еще не отчаялись по-настоящему…

Я усмехаюсь, но не спорю – ему видней. Он ставит Moody Blues… начинает говорить о музыке (Эркки включает видеокамеру, следует за ним по залу), я закрываю глаза, думаю… Может быть, он прав: я не отчаялся до конца?.. Ладно… Он повидал здесь, в этой комнате, и в психушках, где он работал, всяких фриков, я их тоже повидал… Люди, которых я встречал в дурках, были похожи на старые пласты, на старые книги, на безделушки и поношенную одежду, что гниет в антикварных магазинах и на барахолках… Между человеком и вещью стирается грань, незаметно человек переходит в вещь, или вещь перетекает в человека… Я хожу и перебираю пластинки, прикасаясь к его коллекции, я прикасаюсь к Константину, я понимаю его, чувствую… Эти пластинки, что он купил на московских и питерских развалах, не могут врать, они аккуратно доносят о его одержимости, о его одиночестве, о его внутренней бесприютности (я ставлю мысленные зарубки – неплохие названия для смесей, как романы: Одержимость, Одиночество, Бесприютность, Голод). Я бы тоже покупал пласты (хотя музыку слышу беспрестанно, она мне заменяет мысли), но я не могу себе этого позволить. Я слушал истории, которые ему рассказывали тамошние менялы. Много историй – он ни одной не забыл: берет пластинку, ставит, чистит бархатной подушечкой и рассказывает… длинные истории… Помнит! Они многое значат для него. Кто-то бережет драгоценности, а он в памяти перебирает истории – мгновения живого общения – жемчуг… я думаю и улыбаюсь…

– Что улыбаешься? – спрашивает Костя. – Или думаешь, я не прав? Ты бы не приехал сюда, если б у тебя не было надежды…

– Да, – отвечаю я, – скорей всего, ты прав…

Но остаюсь при своем мнении: то, что я к нему той ночью все-таки приехал, я считаю заслугой Эркки, вряд ли я бы поехал к Кравцову, если бы кто-то другой ко мне подошел тогда в буфете Академической библиотеки…

⁂

Константин курит кальян, пьет чай и говорит, диктофон записывает, а я слушаю…

В отличие от меня, Костя был счастливым ребенком, кошмары в его жизни начались намного позже, нежели в моей, и он долго оставался мечтателем. Когда ему было четырнадцать-пятнадцать-шестнадцать, он верил, что человек будущего будет совсем другим, не таким, как человек двадцатого столетия, ему не надо будет грустить…

– Я не понимал, – скрипел Костя, – никак не понимал, почему Джефф поет why are you so lonely why are you so sad… Я не понимал, отчего можно быть печальным и одиноким в двадцать первом веке. Я этому удивлялся… но Джефф Линн уже тогда, в 1981 году, знал, что в двадцать первом веке все будет только хуже, он отправлял себе самому это послание в восемьдесят первом году – I wish I were back in good old 1981… Он предвидел: в двадцать первом веке не будет всего того, о чем я мечтал, а я-то мечтал, что в двадцать первом веке…

В двадцать первом веке – мечтал Костя – все будет иначе: будет сказка, а не жизнь; все будет не так, как в двадцатом! Костя верил в прогресс, верил в успешное освоение космоса и прочие волшебства. Поздними зимними вечерами, возвращаясь домой с катка, с клюшками и коньками через плечо, он и его друзья шли медленно, не торопились расстаться, вставали на перекрестке, смотрели в звездное ясное небо, мечтая о будущем… о чуде!

– Наверное, вы не о том мечтали, – сказал я праздно.

Он не согласен. Правильные были мечты, считает он.