Театр Шаббата

Считая четыре разговора с Большой Кэти, всего имелось тридцать три пленки, хранящих голоса шести разных студенток, которые в разное время посещали практические занятия по изготовлению кукол. Коллекция хранилась под замком в нижнем ящике старого шкафа в двух коробках из-под обуви с надписью «Коррес» (третья коробка, помеченная «Налоги 1984», содержала снимки пяти девушек поляроидом). На каждой пленке он проставил дату, расположил их в алфавитном порядке, пометил только именами, без фамилий, и внутри каждой подгруппы соблюдалась хронологическая последовательность. Образцовый порядок требовался не только затем, что так было легче найти то, что понадобится, но и потому, что если — а иногда он испытывал совершенно иррациональное беспокойство по этому поводу — их перепутают, проще будет разобраться и всё исправить. Время от времени Дренке нравилось слушать эти записи и в это время сосать у него. Кроме этих случаев, коллекция никогда не покидала ящика картотечного шкафа, и перед тем как достать пленку, чтобы освежить в памяти какой-нибудь из образов, он обычно запирал дверь в мастерскую на два поворота ключа. Шаббат прекрасно знал, насколько опасно содержимое этих обувных коробок, и все же не мог заставить себя стереть записи или закопать кассеты на городской свалке. Это было бы все равно что сжечь флаг. Нет, все равно что испортить картину Пикассо. Потому что это ведь был род искусства — освобождение этих девочек от оков невинности. Искусство заключалось и в том, чтобы заставить их вступить в запретную связь не с ровесниками, а с человеком в три раза старше их, — само отвращение, которое должно было вызывать у них его стареющее тело, превращало это приключение почти в преступление, и это еще больше смущало их, и еще больше возбуждало, как возбуждает все постыдное, и тогда-то и раскрывался бутон их порочности. Да, несмотря ни на что, у него еще хватало артистизма, чтобы дать им заглянуть в мрачные пропасти бытия, и с некоторыми из них это случалось во второй раз в жизни — первый-то был, когда сдавали выпускной экзамен за неполную среднюю школу. Как-то Кэти сказала ему на том языке, на котором они все говорили и за который им бы головы оторвать, так вот, она сказала, что, узнав его, почувствовала «уверенность в себе». «У меня все еще бывают моменты неуверенности и страха, но, в общем, — сказала она, — теперь я просто хочу… я хочу больше быть с тобой… Я хочу… я хочу заниматься тобой». Он засмеялся: «Ты думаешь, мною надо заниматься?» — «Я серьезно», — упрямо сказала она. «Что серьезно?» — «Что меня это занимает… ну, твое тело. И твое сердце». — «Да? Ты что, видела мою ЭКГ? Боишься, как бы со мной не случился сердечный приступ, когда кончу?» — «Не знаю… я хочу сказать… я и сама не очень понимаю, что хочу сказать, но это серьезно, в смысле… то, что я сказала». — «А мне можно тобой заниматься?» — «Ну да. Ну да, можно». — «Чем же именно?» — «Моим телом», — храбро ответила она. Да, с ним они не только понимали, что способны на что-то неправильное, — об этом они знали с седьмого класса, — он знакомил их с риском, с которым все неправильное сопряжено. Свой дар театрального режиссера и кукловода он вкладывал в эти записи. После пятидесяти единственным доступным для него видом искусства стало хитрое искусство освобождения в людях всего, что годами подавлялось.

А потом он прокололся.