Театр Шаббата

Но это я был болезнью. Я и есть болезнь.

* * *

По часам Морти вечность должна была официально начаться для Линка Гельмана в часовне Риверсайд на Амстердам-авеню примерно через тридцать минут. Шаббат пробовал, что может сотворить человек из обломков своей жизни, если, конечно, имеет на это средства, и был всецело поглощен этим занятием. Доехав до Астор-Плейс, вместо того, чтобы поторопиться на поезд, он загляделся на небольшую компанию довольно одаренных актеров, которые, прибегая к минимуму хореографии, разыгрывали последние стадии борьбы за выживание. Подмостками служил этот акр или два нижнего Манхэттена, где все, что стремилось на север, юг, запад, восток, оторвавшись друг от друга, снова соединяется, запутанно переплетаясь, сходится на перекрестках, образует причудливых форм оазисы открытого пространства.

«Хоть ты не Рокфеллер, дай ближнему доллер…» Крошечное чернокожее создание с подбитым глазом прыгало вокруг, пытаясь нежно и напевно ознакомить Шаббата с некой, видимо лживой, последовательностью событий, которая завершилась мелкой неприятностью его жалкого существования. В этом парнишке едва теплилась жизнь, и все же, подумал Шаббат, прикинув, сколько таких же, как он, сейчас промышляют поблизости, держа наготове кружки для мелочи, он, бесспорно, — человек года.

Шаббат еще раз отхлебнул из пластикового стаканчика и наконец отвлекся от мутного осадка своего прошлого. Настоящее было в процессе, оно изготавливалось день и ночь, как военные корабли в Перт-Амбой во время войны, — освященное веками настоящее, восходящее к древности, бегущее от Возрождения до наших дней, ежесекундно начинающееся и никогда не заканчивающееся настоящее, которого Шаббат не признавал. Он находил его неистощимость мало приятной. Хотя бы поэтому ему следует умереть. Ну и что из того, что он жил глупо? Всякий, у кого есть мозги, знает, что живет свою жизнь глупо, он знает это в любой проживаемый момент. Каждый человек с мозгами понимает, что обречен прожить глупую жизнь, потому что другой она и быть не может. Тут нет ничего личного. И все же слезы на глаза наворачиваются, когда Микки Шаббат — да, именно Микки Шаббат, из всей сборной команды семидесяти семи биллионов патентованных дурней, которые творили и творят человеческую историю, — прощается со своей единственностью и неповторимостью, бормоча свое горькое «насрать мне на всё».

Серо-черное лицо, дикое и измученное, глаза, в которых нет желания видеть, — в этих мутных, затуманенных глазах Шаббату вдруг почудилась какая-то сумеречная святость, — все это возникло буквально в нескольких дюймах от его собственного серого лица. Шаббат был в состоянии переварить даже такое жалкое и убогое зрелище и не отвернулся. Его собственная мука казалась лишь слабым подобием этого тягостного прозябания. Глаза чернокожего были ужасны. Если в кармане он сжимает рукоятку ножа и если я сейчас проявлю твердость, то, возможно, мне не придется самому делать то, что я должен сделать.

Нищий потряс своей кружкой, как тамбурином, и мелочь театрально звякнула. Шаббату в нос ударил гнилостный запах его дыхания, когда бродяга заговорщически прошептал ему в бороду: «Это просто работа, дружище, и кто-то должен ее делать».

Это действительно был нож. Он ткнулся в куртку Шаббата, нож.

— Что за работа? — спросил Шаббат.

— Быть пограничным случаем.

Постарайся сохранять спокойствие и оставаться внешне невозмутимым.

— Кажется, ты хлебнул разочарований.

— Америка меня любит.

— Ну, как скажешь, — ответил Шаббат, но когда нищего резко качнуло в его сторону, воскликнул: — Давай-ка обойдемся без насилия, слышишь? Никакого насилия!

Нищий ответил отвратительной улыбочкой:

— На-си-лие? На-си-лие? Я же сказал тебе — Америка любит меня!

Если то, что через несколько миллисекунд могло проткнуть Шаббату печень, действительно являлось острием ножа и если у Шаббата действительно было желание больше не жить, зачем тогда он с такой силой наступил каблуком своего тяжелого ботинка на ногу этого возлюбленного Америкой придурка? И если Шаббату действительно было насрать, то почему ему так захотелось сделать это именно сейчас? С другой стороны, если даже предположить, что его безграничное отчаяние — всего лишь симуляция, если он не настолько поддался безысходности, как делает вид, то кого, кроме себя самого, он обманывает этим притворством? Свою мать? Разве его матери так уж нужно это самоубийство, чтобы убедиться, что Микки никак и ни в чем не преуспел? А зачем же иначе ей преследовать его?

Чернокожий взвыл и отступил назад, и Шаббат, все еще во власти порыва, спасшего ему жизнь, взглянул вниз и увидел, что то, что он принял за нож, напоминало по форме гусеницу или опарыша, мягкого червяка, которого, похоже, обваляли в угольной пыли. Интересно, зачем парень разыграл всю эту комедию?!