Театр Шаббата

Штаны Фиша были в потеках мочи, цвет кофты на пуговицах уже не определялся, особенно впереди, там, где она была в пятнах от пищи. Особенно густо он заляпал планку с петлями. Но рубашка была свежая, и от него не пахло. Изо рта тоже, к большому удивлению Шаббата, не пахло. Как будто он питается клевером. Неужели эти крупные, кривые зубы — его собственные? Должно быть. Протезов, которые выглядели бы так, не делают. Разве что у лошади могли бы быть такие протезы. Шаббата снова охватило желание физического контакта — взять и посадить его на колени, но он ограничился тем, что положил руку на спинку дивана, чтобы она касалась плеча Фиша. Диван был под стать кофте, сочные пятна одно на другом. Импасто, как говорят художники. Так молоденькие девушки густо-густо мажут губы, или, точнее, мазали давным-давно, когда это было модно. Фиш, чтобы хоть что-нибудь слышать, подставил Шаббату ухо, и Шаббат прямо съесть готов был это волосатое ухо. Он с каждой минутой чувствовал себя все счастливее. Страстное желание выиграть в карты. Пощупать покупательницу за грузовиком. Избыток половых гормонов и лошадиные зубы. Не хочет умирать. Сидит и сидит. Бойкотирует смерть. Эта мысль невероятно взволновала Шаббата. Упорное, бессмысленное нежелание уходить.

— Вы можете ходить? — спросил его Шаббат. — Пройтись хотите?

— Я хожу по дому.

— А что вы едите? Сами готовите?

— О, да. Готовлю сам. Конечно. Цыпленка и…

Они подождали, пока Фишу придет в голову, что ему сказать после «цыпленка». Шаббат готов был ждать вечность. Я мог бы переехать сюда и кормить его. Ели бы вдвоем наш супчик. Чернокожая девушка, что живет через дорогу, приходила бы разделить с нами десерт. «Стучите подольше». Он был бы не прочь слышать это от нее каждый день.

— У меня — как его… яблочный мусс. На десерт.

— А как насчет завтрака? Вы сегодня завтракали?

— Да. Завтрак. Я сварил кашу. Я варю себе кашу. Овсянку. Или эту… как ее. Да черт возьми, как называется эта каша…

— Кукурузные хлопья?

— Да нет, я не ем кукурузные хлопья. Это я раньше ел кукурузные хлопья.

— А как Лоис?

— Моя дочь? Она умерла. Вы ее знали?

— Конечно. А Ирв?

— Мой сын скончался. Почти год назад. Ему было шестьдесят шесть. Это ничего. Он скончался.

— Мы вместе учились в школе.

— Да? С Ирвингом?

— Он был немного старше меня. Младше моего брата, но старше меня. Я всегда завидовал Ирвингу — ему разрешали поднести сумки покупательницам от грузовика до самых дверей. Когда я был мальчишкой, я считал, что Ирвингу крупно повезло — он работает с отцом на грузовике.

— Да? А вы здесь живете?

— Сейчас нет. Раньше жил. А сейчас живу в Новой Англии. На севере.

— Так что привело вас сюда?

— Захотелось повидать тех, кого я знал, — ответил Шаббат. — Что-то мне подсказало, что вы еще живы.

— Слава богу, да.

— И я подумал: хочу его повидать. Помнит ли он еще меня или моего брата. Мой брат Морти. Вы помните моего брата? Он тоже был ваш племянник.

— Память совсем плохая. Я мало помню. Я здесь живу уже шестьдесят лет. В этом доме. Я купил его, когда был еще молодой. Около тридцати. Вот когда. Я купил тогда этот дом, и вот он стоит, на прежнем месте.

— А по лестнице вы можете сами подняться? — В другом конце комнаты, недалеко от двери, была лестница, по которой Шаббат взбегал с Ирвингом наперегонки, чтобы из окна спальни подглядывать за Лоис. «Си энд Ски». Кажется, именно этот крем для загара она выдавливала из тюбика? Или «Си энд Ски» появился позже? Какая жалость, что она не дожила, чтобы сказать мне, что же такое она тогда в себя втирала, что я чуть не умер. Держу пари, ей сейчас приятно было бы это услышать. Держу пари, что теперь приличия ее не очень заботят.

— О, да, — сказал Фиш. — Могу. Поднимаюсь по лестнице, конечно. Забираюсь наверх. Моя спальня наверху. Так что надо подниматься. Раз в день поднимаюсь, конечно. Поднимаюсь и спускаюсь.

— Вы много спите?

— Нет, это моя беда. Я плохо сплю. Почти не сплю. Всегда плохо сплю. Не могу.

Неужели это то, о чем Шаббат подумал? Всегда считалось, что ему не свойственно никого опекать. Но у него уже много лет не было такого интересного разговора — если не считать, конечно, вчерашнего разговора с Мишель. Это первый мужчина с тех пор, как я ушел в море, который не нагоняет на меня мертвую скуку.

— И что вы делаете, когда не можете заснуть?

— Просто лежу и думаю, вот и всё.

— О чем?

У Фиша вырвался какой-то лай. Казалось, звук доносится из глубокой пещеры. Должно быть, это все, что осталось от его смеха. А смеялся он будь здоров — как безумный хохотал, когда выигрывал по-крупному.

— Да о разном.

— А старые времена помните? Помните кого-нибудь из прежней жизни?

— Кого, например?

— Итту и Сэма. Моих родителей.

— Так это ваши родители.

— Да.

Фиш сосредоточился, он напрягался, как человек, который мучается на стульчаке и не может сделать свои дела. И какая-то тень воспоминания пробежала по его лицу. Но в конце концов он вынужден был сдаться:

— Не помню, честно.

— И чем вы занимаетесь целыми днями теперь, когда не торгуете овощами?