Театр

«Сарданапал!» — проговорила Джузеппина, охваченная объяснимым возбуждением.

Но этот развращеннейший монарх заставил себя ждать, и вскоре стало ясно почему. Измученный тревогою и угрызениями совести, преследуемый проклятием богов, весь в ледяном поту, он подъезжал верхом, но конь тащился так, как будто его ноги были шоколадные, ведомый под уздцы красавчиком слугой. Последний вообще характеризовался наилучшим образом и в вихрь событий оказался вовлечен Сарданапалом исключительно из-за своей доверчивости; в данный миг его заботили, похоже, не одни лишь вечные муки, но и то, что, не ровен час, отчебучит конь.

А царь, обмякнувший в седле, как тюк, с парализованною волей, временами взглядом умолял того, во фраке: «Придержи ты трубы, заклинаю тебя всей твоей покойною родней!»

Когда прижмет, то присмиреет самый что ни есть надменный и жестокий властелин!

Кем управляет человек во фраке? Тот скакун, которого он держит под уздцы, — крылатый гиппогриф.

Все завершилось наилучшим образом: четвероногое, как можно было догадаться, оказалось совершенно безобидным.

Я силился понять: как духу нашему удастся выбраться из этого нагромождения картона, повелителей Месопотамии, жестяных щитов, надменных ослепительных владычиц, выцветших трико, тенденциозных сведений и древних доблестных воителей, которому не видно было ни конца, ни края?

Об этом позаботился ниспосланный Всевышним ангел. «Ангел, ангел… вон, гляди…» — проговорила Джузеппина.

Посланник неба прибыл, что вполне логично, с потолка, но я его тотчас же опознал. То был не кто иной, как Карло, рассыльный нашего молочника; третьего дня я задал ему знатную головомойку — чтоб не малевал и ножи ком не вырезал на стенах вдоль служебной лестницы картинки, угрожающие нравственности персонала.

Крюк, на коем Карло был подвешен, к облегчению присутствующих на конец-то опустил парнишку на пол. Карло весьма хорош собой, но в ипостаси ангела он нем (хоть с Сильвией беседует на нескольких наречиях), поэтому каденций божественного голоса, музыки высших сфер нам даже в этих, исключительно благоприятных, обстоятельствах услышать не пришлось.

Несовершенство херувимских крыльев в том, что оные всегда на удивление стоят колом, рассекает ли носитель их прозрачные безбрежные небеса или шагает по греховным узеньким земным дорожкам, хотя общеизвестно, что все опытнейшие летуны в полете крылья расправляют, а как только сядут, складывают. А у херувима Карло крылья неподвижны, он таскает их, как ранец, и тогда, когда летает на крюке, ну хоть бы раз раскинул!

Правда, этот резвый агнец опускает занавес после второго действия, вслед за которым под полночный бой часов настанет третье.

О чем там речь, я не вполне уразумел, так как во время первой его части приключилось со мной то, чего еще ни разу не бывало пред лицом творения человеческого духа: одолела дрема!

Оркестровые бомбарды пробовали меня вырвать из нее. О, восемьдесят злодеев! ^

В чувство привели они меня, однако, только к часу ночи, когда снова принялись производить своими инструментами такие звуки, будто бы, охваченные страстью к истреблению, замышляли взрыв. Подумать только, все ведь как один с дипломами и все во цвете лет!

Продрав глаза свои, я им сначала не поверил. Распростершись на ковре средь райских кущ, агонизировал тот самый адмирал, что ссорился с толстухой. В энный раз пустился он перечислять серьезнейшие обвинения в ее адрес; на лицах всех присутствующих изображена была глубокая печаль.

Так продолжалось сорок пять минут — помню как сейчас, — в течение которых довелось ему продекламировать еще сто семь одиннадцатисложников и тридцать восемь пятисложников; кое-какие прозвучали дважды, некоторые исполнялись в форме фуги, скандировались на манер припева или бормотались нараспев. Неудобоваримый фрукт кафира произвел, конечно, предусмотренное действие, так что трагическая адмиральская натура впала в баритональную агонию.

Но чрезвычайно крепкое его сложение позволило нам досконально уяснить себе малейшие детали завещательных его распоряжений, прежде чем саван тьмы окутал его очи, сверкавшие отблесками стольких битв, не дав дослушать нам последнее полустишье.

Беда застала всех врасплох. Ведь смерть такого Человека — невосполнимая утрата для всего людского рода. Сжимает грудь, едва подумаешь, что завтра ровно в полдевятого продолжится торговля шинами, медикаментами, молочными продуктами, мануфактурой, стройматериалами, что с десяти возобновится котировка сахароносных, минералов и недвижимости, металлургов и механиков, электриков, текстильщиков, — а Он сейчас здесь угасает в несказанных муках! Супружеские распри, денежные затруднения, династические осложнения, вероломные наместники, шатающийся трон, Иокаста и Мария-Тереза накануне их триумфа, сомнения, каковыми полнилась великая душа, фальшивые векселя, неблагодарность главного бухгалтера!

О, доблесть! Звук простой!

Добавим: не исключено, что он пал жертвой зависти Сарданапала, ибо поговаривают, что последний — в особенности с той поры, как помер, — причиняет вред.