Те же и Скунс – 2

Борис Дмитриевич перечитал написанное и вдруг совершенно явственно ощутил, что Лёша сделал бы всё это лучше. Нет, не теперешний практикант, только овладевающий словом. Тот Лёша, каким он стал бы лет через пять. Мальчишка был безумно талантлив. Гораздо талантливее, чем сам Благой. Борис Дмитриевич беспощадно припомнил себя молодым: такого репортажа, как Лёшин «Детдом», он бы в его годы не сделал. И даже не потому, что тогда расцветал «благополучный» застой и ему запретили бы сверху. Просто кишка была бы тонка. Это сейчас он брал чутьём, хваткой и отточенным многолетним умением. А вот по части таланта… Только встретив – и потеряв – такого ученика, всё и поймёшь… И не просто талантливее… ещё и честнее, лучше, порядочнее… Будь проклят ТЫ…

Борис Дмитриевич зажмурился и заплакал – один в запертой комнате.

Статья за его подписью вышла через два дня. Она была посвящена светлой памяти Алексея Корнильева и против всякого ожидания наделала в городе переполоха. В редакции расплавились телефоны: природоохрана, партия «Кедр», целые коллективы садоводов и дачников подтверждали, изобличали, приводили всё новые факты, тащили в милицию пойманных «фирмачей», возмущались и требовали ответа у обоих губернаторов – городского и областного. Чума на оба ваши дома – да наведите же, мол, наконец в своих муравейниках хоть какой-то порядок!.. Клубы автомобилистов высказались в том духе, что кольцевая, конечно, необходима, но не такой же ценой. Финны со шведами вспоминали Ленинградскую атомную электростанцию и пресловутую дамбу. Зоологический институт, где работала Настя, оторвался от пробирок и препаратов, ударил в колокола и приготовился к собранию экологического общества…

Утром Благой вышел из дома и впервые за эти дни почувствовал, что его не «ведут». Люди шли по своим делам, и личность Благого никого из прохожих не интересовала. Быть может, кто-то в самом деле отдал приказ снять наружное наблюдение. Или что-то переменилось в его собственном восприятии?.. Борис Дмитриевич не знал. Он был просто свободен.

Вопрос в том, надолго ли…

Оглянись!

«Девушка, вы в порядке? Вас проводить?»

Он ожидал благодарности, на худой конец – слёзных жалоб на непутёвого мужа (любовника, деверя, свёкра – нужное подчеркнуть), либо же истерического призыва не лезть не в своё дело… Но получил нечто совершенно иное. Женщина вскинула голову, он успел заметить холодный прицеливающийся взгляд… а в следующий миг она наотмашь шарахнула его по лицу чем-то тяжёлым, так, что стёкла разбившихся очков врезались в кожу. Плещеев не упал сразу – лишь резко отшатнулся и попятился прочь, спотыкаясь и поднимая руки к лицу. Почувствовал, как брызнула по щекам тёплая кровь, потом ещё удары, теперь уже сзади, безнаказанно…

Его сшибли на колени и начали бить. Верней, планомерно и слаженно убивать. Устраивать «нелепый случай» с горожанином, сдуру полезшим разнимать пьяную драку…

С того злополучного дня в конце лета, когда он так и не доехал к ней на свидание в Токсово, Плещеев Дашу не видел. Зато поездку свою он время от времени мысленно прокручивал в мельчайших деталях. Начиная от вдохновенного вранья по телефону жене («Людочка, я тут задержусь по работе, так уж ты, пожалуйста, не волнуйся…»). И кончая классической, отлично расставленной ловушкой, в которую он столь же классическим образом угодил.

Получалось сущее самоистязание – вспоминать было не только мучительно больно, но и мучительно стыдно. Не потому, что он так жутко глупо попался. И даже не потому, что в тот раз от одних убийц его избавил другой (и в сорок раз, кстати, более страшный). Причина крылась в ином. Даша потом позвонила ему всего однажды, вскоре после того, как он выписался из больницы. Коротко поздравила с выздоровлением и сразу повесила трубку… Что до самого Сергея Петровича, то он вообще ей не звонил. Вообще.

И у него не было никакого желания тайком набирать её номер, слушать удивлённый вопрошающий голос, дыхание, гудки отбоя… и потом глухо рыдать, уронив голову на скрещённые руки. Ну вот никакого желания. Наверное, что-то случилось.