Те, которых не бывает

Я могла бы не задавать этот вопрос – тем более что мы наконец выходим к старой сцене, над которой склонились, словно прислушиваясь, деревья, и звёзды особенно крупные – как будто придвинулись поближе.

У сцены уже сидит Игорь Иванович – как всегда, с ярким букетом осенних листьев. На других скамейках, спрятавшись под зонтиками, сидят и остальные. Дождя сегодня, конечно, уже не будет – у Игоря Ивановича обычно получается договариваться с дождём. У него вообще какой-то потрясающий уровень взаимодействия с неодушевлёнными предметами и понятиями – наверное, потому что он по образованию инженер и просто забыл, что значит «неодушевлённый».

Дождя не будет, но все приносят зонтики – наверное, им кажется, что они спасут их от их собственных слёз, но я не уверена, что это работает. Ну, или они прячутся друг от друга. Или от собственных воспоминаний. А может, наоборот, в них? Мы никогда не разговариваем об этом.

Все в сборе – кроме тех троих, кто никогда не приходит.

…Музыканты медленно выходят на сцену; дирижёр, высокий и сутулый, с чёрными, неровно остриженными, как у Макса, волосами, никогда не поворачивается лицом к публике. Вот тётя Оля – она сегодня играет на фаготе, но шарф в горошек всегда при ней. Она смотрит в зал – но на самом деле только на Игоря.

А я смотрю только на бабушку. Она поправляет причёску, улыбается и качает головой. Мне, конечно, становится сразу стыдно за то, что я плохо ела в обед и не надела шарф, но сегодня я самая счастливая среди всех.

Потому что сегодня они играют «Прощальную симфонию» Гайдна. Это значит, все музыканты постепенно будут гасить свечи и по очереди возвращаться обратно в осень, в которую они навсегда от нас ушли.

Но моя бабушка будет со мной до конца – потому что она, конечно же, первая скрипка.

⁂

Хожу я медленно: дышать в последнее время совсем тяжело. Я уже готовлюсь оправдываться перед Максом и успокаивать Яна – шутить о том, что мне просто тяжело тащить груз музыкальных впечатлений, но, когда возвращаюсь в больницу, в нашем корпусе не горит уже ни одно окно. Даже в ординаторской свет погас – и хорошо; кажется, он наконец уснул.

Я щёлкнула пальцами – надо же как-то попасть внутрь! Потом ещё раз: надо же вернуться в настоящее время и дойти до палаты незамеченной.

Как там было? Белая палата, крашеная дверь… Запах марли, хлорки и несбывшихся надежд. В окно светит одинокий фонарь, и его проволочно-жёлтые лучики расползаются по немытому окну, как линии жизни по ладони. Доисторический жёлтый кафель на полу. Посреди моей палаты стоит Ян Малинин; у него в руках почему-то моя история болезни, которую он с обескураженным видом вертит. Я молча заглядываю через его плечо – и вижу ноты. Бетховен, Третий концерт для фортепиано с оркестром. Смешно. Вот и партия фортепиано – сначала там сплошные паузы. И карандашная надпись бабушкиной рукой, рядом с Allegro con brio – «Не спеши!». Она всегда мне так писала в нотах, потому что я ужасно неритмично играю.

– Энгаус, это что значит? – обескураженно спрашивает Малинин.

– Не знаю. – Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Саша прав: я отлично вру.

…Я знаю, что мы все умираем осенью. Это логично: природа обновляется, всё такое. Мои мысли почему-то занимает удивление: я что, буду каждый день затаскивать рояль на сцену в парке? Как Макс это вообще себе представляет? А ещё страх – но не смерти (у меня, видимо, ещё есть время: я вступаю не сразу), а того, что я не сыграю.

Вечно мои мысли занимают какие-то глупости. Вот, например, мы с бабушкой как-то ехали в автобусе. Была зима, и люди, закутанные по самые уши в платки и воротники пальто, мёрзли всё равно. Они стояли вокруг – большие и нахохлившиеся, как птицы, и я вдруг поняла: птицы на зиму превращаются в людей, а внутри у каждого до весны спит песня. И они все толкаются и ворчат сквозь зубы вовсе не со зла: просто берегут песни, чтобы в нужный день они прозвучали и весна смогла наконец прийти. Мир вокруг моментально стал понятен и преобразился.

– Бабушка, – сказала я, – смотри, какие люди вокруг красивые!

Кто-то засмеялся, кто-то закашлялся, и все посмотрели на меня: кто-то – с жалостью, кто-то – с удивлением, кто-то – с насмешкой. Наконец, какая-то женщина в чёрном пальто и жёлтом берете (наверное, она на самом деле была скворцом) изрекла всеобщее мнение:

– Деточка, красивые люди в автобусе не ездят. Они ездят в машинах, в красивых шубах.

– Так в машинах же шубы ездят, а не люди! – со звонким детским удивлением ответила я, и автобус вдруг весь замолчал. «Они берегут свои песни», – радостно думала я, и глаза мои наверняка сияли ярче автобусных фар. И пока женщина-скворец пеняла бабушке, что та неверно воспитывает меня, я улыбалась во все свои имевшиеся тридцать зубов, чтобы все вокруг поняли: я знаю их секрет! Я знаю, что все они птицы, но никому не расскажу. Честное слово!

Так никому и не рассказала. И вы никому не рассказывайте, хорошо?

Фуга