Таволга

От радости теснит в груди. Дед качает головой: «Ох, Вася, Вася…» Открываю затвор, вставляю гильзу, прицеливаюсь, воображаю себя охотником.

Вскоре эти игры перестали устраивать, я все чаще поглядывал через оконное стекло в лес. Настал день, когда дедушка и тут уступил — дал патрон. Я побежал за речку. Там на отмели бегали кулички. Целый час я ползал за ними. Они то отбегут, то перелетят, никак не могу прицелиться: то глаз затуманит, то воздуху в груди не хватает — боялся промахнуться. Но все же выстрелил — кулик упал. Принес домой, и бабушка его изжарила.

В те времена охота не была баловством. Скотину берегли к зиме, и всякая дичь была к столу добавкой.

В то лето я обежал все горы вокруг.

С тех пор через мои руки прошло немало ружей, пока последнее не зачехлил на вечное хранение. Ничего не могу сказать о них, кроме того, что хорошие, а то, первое, — берданку двадцать восьмого калибра, что висела на толстом гвозде, помню до последней царапинки. Чувствую при этом аромат гильз, кошмы, смолья и дегтя, вспоминаю дедушку, сидящим на дуплянке с конской сбруей в руках.

КОЛЕЯ

Я никогда не задумывался над тем, что делают зимой кроты. Казалось, спят где-нибудь в укромном отнорке. А тут в середине декабря спускаюсь с горы по канатной дороге и вижу — по лыжной колее кто-то бежит. На белку не похож, но и не мышь. Подхожу ближе — крот. Ах, дурашка, раздавят ведь! Непременно раздавит первый же, кого канатка потащит в гору — колея укатанная, свернуть не сможет, и погибнет. Вон уж едут…

Взял его в руки. Лапы и хоботок розовые, и сам он весь чистенький, плотненький, лоснится — мужичок и мужичок после бани, чай пить да по душам поговорить.

Перевернул его на спину — недовольно хрюкает. Совершенно удивительный зверек. А лапы! Сколько ими он земли перегребет в неустанной заботе о корме. Они напоминают мне руки моего дяди Вани. Он тридцать лет отработал канавщиком в мартене. Когда приходил летом домой из цеха и садился на порог, то опущенные руки, широкие, как лопаты, походили на лапы крота.

— Давай-ка в лес правь, — советую.

Он зарывается, но не глубоко, и над ним поднимается валик. Бежит быстро и все норовит забрать в сторону, будто ему надо непременно вернуться. Что за неотложные дела? Не жалко бы, да ведь в колее — пропадет.

Пришлось отнести в лес, где земля не утоптана. Отпустил под куст. Ушел в снег, пошуршал мерзлым листом и затих.

Меня обгоняли лыжники. Падал мохнатый снег. Я шел домой и думал о том, как попадет крот в свой подземный город, побежит по его улицам, будет думать, что видел белый свет. А потом, поглощенный заботами, забудет о человеке, до которого ему нет дела, и который так легко мог погубить его.

ЧУЧЕЛО

Егор лежал на кровати, глядел в потолок на изломанную тень от глухариного чучела. Этого глухаря он добыл в верховьях Куваша, когда еще бегал по горам без устали. Тогда он шел крутым берегом, а внизу шумел на перекате Куваш. В горе один за другим раздалось восемь выстрелов. Так бьют, когда заяц мчит вдоль линии охотников, или глухарь летит над нею.

На сей раз был глухарь. Он валился с горы, не шевеля крыльями — так уходят смертельно раненные. На секунду вошел в меру, и Егор ударил из левого ствола. Поднял бородача и залюбовался: на взъерошенной шее трепетало каждое перышко. Подержал, кинул под ель, сел рядом, навалился на ствол, протянул ноги, чтобы отдыхали. Спешить было некуда, впереди два дня охоты. До вечера он думал ельниками подняться вверх по течению речки, где постоянно держались зайцы, затем пересечь гарь — там должны быть тетерева, перевалить хребет и заночевать в охотничьей избушке, а утром вдоль ключей пострелять рябчиков.

«Жестковат будет». — Егор прощупал тушку, вспомнил, как рады бывали дичи во время войны, мясо в доме — праздник. Теперь, чего доброго, ворчать начнут: то жесткое, то постное, то чередить лень. А его бы ощипать, опалить, вымочить в проточной воде, отварить да в жаровню — в сало с луком и перцем. Кто станет возиться, когда и магазинную курицу довести до ума недосуг. А мошник хорош! Может, из всего леса за сорок лет единственный такой и есть. Утром, небось, думал пожировать на клюкве — подмороженная отменна, а там на долгую зиму — лишь сосновая хвоя. Поклевать камешков у елового выворотня зарился, в пыли охлопать себя, пока погода стоит, а польют дожди, с тем и в холода уйдешь. Думал еще… Кто скажет, о чем он еще думал. Совсем немного до зимы не дотянул. Дороги передуло бы, тропы перемело — поди достань по бездорожью.

В заводе раньше таких мыслей не было. «Старею, что ли?» — подумал Егор. Ничего не поделаешь, молодые годы не удержишь, как воду в пригоршне. Где они? В горах, по увалам прошли, вдоль речек и ключей, у костров под звездами, звонкими утренниками, безмолвными алыми закатами, тонкими льдинками в колеях прохрустели, прошумели палым листом, простучали знобкой дрожью. И скуп бывал лес к нему и щедр без меры, но никогда не хватал Егор лишнего, не рвал последнего.