Таволга

— Поди-ка ты, озорник какой, — добродушно смеялась бабушка, — вот и возьми его, даром что лесной.

Так Озорником и назвали — это слово бабушка говорила ласково, вроде поощрения.

Шли дни, лосенок привыкал к своему положению в загородке, и я к нему все больше привязывался, и все больше хмурился дедушка.

— Отпустить его надо, — говорил он.

— Да как же отпустить, когда он к рукам привык, — протестовал я.

— То-то и худо. Он — зверь, ему лес нужен, воля. Он человека обходить должен. А привыкнет, к жилью потянется, ну а лиходеев мало ли? Беда будет.

— Так-то так оно, — соглашалась бабушка, — да ведь выпоили, на ноги поставили.

— Та и радость, что жив и здоров. А так ни то ни се выйдет, ни зверь, ни скотина. Нет, надо выпустить, пока не поздно. До холодов еще далеко, освоится, к ольням прибьется — жить будет в стаде.

Жаль мне было расставаться с Озорником, да ничего не поделаешь, приходилось. Единственно, чего я выпросил — оставить его еще на неделю.

В эти дни я подолгу просиживал в загородке у Озорника: поил, кормил, гладил, почесывал за ушами и играл с ним, то есть наклонял свою голову к его голове и крутил ею, как бы предлагая бодаться. Он не принимал этой игры, хотя и не сторонился.

Дедушка увез Озорника на день раньше, чем договорились, видимо, желая избежать ненужных сцен, так что, когда я проснулся, загородка оказалась пустой.

Потом я научился находить лосей в лесу.

Лось должен был бы казаться неуклюжим, уродливым при его горбе, огромной голове и уплощенном теле. Так, пожалуй, и было бы, появись он где-нибудь в степи. А в лесу, да и то не во всяком, он — красавец. В еловых глухоманях, увешанных белыми лишайниками, среди обомшелых камней, густого чернолесья, когда идет своей неизменной иноходью, то не понять: ветер ли прошумел, тень ли пробежала и растаяла. Был или не был? Явь или сон? Болота, кочки, топи, кустарник — все ему нипочем. Отлично ходит по кручам и мастерски взбирается на каменистые гребни гор.

Однажды в конце сентября я сидел на краю небольшого оврага и подманивал рябчика. На дне оврага бежал ручей, за моей спиной стоял густой ельник, впереди — заросли ольховника вперемежку с черемушником. Изредка доносился какой-то звук. Было время брачных турниров и, очевидно, два рогача выясняли, на чьей стороне сила. Собака вдруг вскочила. Гляжу, из ельника, откуда меньше всего ожидал, бежит лось-трехлеток и — прямо на меня. Я поднялся, подошел к дереву. Собака кинулась к лосю, тот, не обращая внимания, идет. Я за дерево, он за мной. Собака чуть с ума не сходит. Иду вокруг елки. С одной ее стороны были сучья лесенкой. Залез наверх, не отстает зверь.

Но тут мой пес повис на нем. Тогда только лось круто повернулся и убежал.

Дома я рассказал об этом происшествии дедушке.

— Бывает, — ответил он, — нападают молодые. Старые-то гоняют их в это время. А тем кажется, что они уж выросли, ищут, где силу показать.

Мне же подумалось, а что, если это наш Озорник узнал меня, вспомнил, что когда-то я ему предлагал бодаться, и теперь, в свою очередь, решил поиграть со мной?

ПОТЕШКА

Когда пришло время идти в школу, меня пристроили на житье в поселок к бабушке с материнской стороны. Дом ее стоял на окраине.

Школа мне не полюбилась. Учительница Настасья Петровна была строгой, а писать крючки и палочки показалось делом вовсе зряшным. На третий день учения я спрятал ранец в дрова и убежал к себе на Березовку, за пятнадцать километров.

До сих пор живо помнится каменистая дорога с живописными поворотами, пересекаемая то и дело прозрачными ручьями с белой галькой на дне и густой, начинающей сохнуть травой по бокам, совершенно безлюдная. Изредка разве ее перебегал заяц, срывался с обочины молодой косач или с шумом вспархивал выводок рябчиков.

К Березовке я подбегал с бьющимся сердцем: скоро-скоро родимый дом, расцелую свою бабушку, которая казалась несравненно лучше поселковой, обниму деда, увижу братишек, схвачу удочку и побегу ловить красноперок. Душа соловьем пела.

Возле дома встретился отец. Он подхватил меня, посадил на Рыжку, сел сам и увез обратно, пригрозив наказанием, если я снова вздумаю бежать.

Пришлось извлечь ранец из поленницы. Вскоре завелись друзья, и я стал привыкать к новой жизни.

Слева от нас жила сварливая старуха Жариха. Под окном у нее росли ноготки — яркие, как маленькие солнца. Привыкнув к вольному обращению с цветами в лесу, в первый же день я нарвал большой букет и услышал:

— Ах, огузок, чтоб у тебя руки отсохли, ах, клован…

Напротив, через речку, привалился к подножью горы, будто опенок к пеньку, крайний в поселке домишко в два оконца. Там жил Тимофей, молодой одинокий мужик. Мое внимание он привлек тем, что держал пять гончих собак: четыре чепрачных, то есть охристо-желтых с темными спинами, и одну палевую — светло-желтую, как бы подсвеченную красным закатом. Ее звали Потешкой.