Сурков. Да, это все-таки последняя надежда…
Тарковский. Евгений Данилович, да не в этом же дело…
Сурков. В нем говорит голос, что все это правда, и вместе с тем – понимаете? – правда эта не умещается в его голове. Как, например, я подозреваю, что жена мне изменила, даже есть для этого все данные, но до последней минуты я все еще надеюсь, что может быть, это не так…
Тарковский. Ну, конечно! Именно! Евгень Данилыч…
Сурков. Но именно так никто никогда не играл. Обычно все разыгрывается гораздо элементарнее… А если Гамлет обнаруживает, что вовсе все не элементарно и не просто?
Тарковский. Да. Ну, конечно, здесь вы совершенно правы… Хотя у меня есть и другая мысль… Может быть, я попытаюсь сделать иначе: Гамлет все же не столько не верит в это, сколько ожидает раскаяния от Клавдия… Мне хочется, чтобы его просто подняло с места в надежде заметить не просто какой-то испуг от прочитанного намека на совершенное, а подлинное раскаяние. Вот в чем для меня, если углубиться, смысл Мышеловки: если Гамлет увидит раскаяние, то он простит, все простит!
Сурков. Вы знаете, вся пьеса может быть повернута совершенно неожиданным образом!
Тарковский. Евгень Данилыч, о чем вы говорите? Это же великая пьеса!
Сурков. Тогда все ее действие действительно становится трагедией гуманного сознания… Гуманного!
Тарковский. Это трагедия человека, который обогнал свое время на двести лет, Евгень Данилыч…
Сурков. Да, да, это трагедия гуманного сознания, которое превращается в банальное сознание…
Тарковский
Сурков
Тарковский. Конечно! Что Шекспир? Идиот, что ли?
Сурков. Так никогда в жизни не игралось… Мочалов вопил, орал, кричал…
Тарковский. Нет, никаких страстей не будет. Будет просто: сегодня я еще порядочный человек, а завтра для того, чтобы подключиться к механизмам времени, так называемого прогресса, я уже подонок. Все! Я мщу – значит, я уже подонок. И вся так называемая история – только грязная вещь, осуществляемая на самом деле только самыми ужасными методами. Вот где великая концепция пьесы!
Сурков. А Высоцкий на Таганке играл бандита…