Тарантул

Теперь-то понимаю: мы обречены терять свободу, как только рождаемся, а точнее, когда осознаем, что нас, как новую мебель, внесли в четыре стены мироздания. Из них никуда, пока тебя, как продавленный стул, не выкинут на свалку вечности.

Я проник в кабинет Лаптева. Кабинет как кабинет. Стеллажи с кирпичными книгами классиков марксизма-ленинизма. На столе в траурной рамке жизнерадостный усопший на фоне кремлевского мавзолея.

Как часто не замечает издевательских ухмылок судьбы. Все-таки сам по себе человек — самоуверенное до идиотизма существо, не способное до конца осознать свое ничтожество и жидковатое состояние в выгребной яме вселенной.

Кабинет давно погиб и походил на мертвый астероид, прибившийся к такой же мертвой карликовой планете W-302997 в созвездии Z. Сколько себя помню, отчим никогда не любил здесь работать (если то, чем он занимался, можно так назвать). Я даже не знаю, зачем этот кабинет существовал, с таким же успехом здесь мог находиться филиал ресторана „Эcspess“.

Я сел в кресло, покачался, как на ветке. Взгляд снова невольно обратился на фотографию, обрамленную в траурную рамку. Парадоксальна наша жизнь — я, убийца, сижу в кабинете мной же убитого и никаких чувств сожаления не испытываю.

О мертвых или хорошее, или ничего. А если они оставляют за собой головоломки и шарады? Все-таки Лаптев был большой пройдоха, прости Господи, если сумел подставить две такие могучие группировки. Может, он готовил какую-то акцию? Какую?

„Барон“ хотел прорваться в „короли“? А почему бы и нет: такое время кто обладает информацией, тот и имеет королеву во всех удобных позициях. Что-то он нарыл, покойничек? Не братскую ли могилу для всех участников торжественного мероприятия?

Будучи главным бухгалтером, чего только не узнаешь интересного о своих боссах, вплоть до цвета меховой заплатки их любовниц. (Говорят, рыжеватый цвет меж девических ляжек нынче в моде на политическом, понимаешь, олимпе.).

Никто не знает своей судьбы, вот в чем дело. Знали бы — думали, прежде чем напуститься на якобы податливую, как тесто, деваху. Это я про Судьбу. Мнут её, тороватую на телеса, щиплют ляжки, тискают титьки и, глядь, уж свои проказливые ручонки по локотки, как гинекологи, пускают в её субтропическую расщелину, и вроде вот оно, счастье — вот-вот брызнет сладко-кисловатым фонтанчиком любви прямо в весноватую харю фартовому…

Ан нет! Бздынь! От ворот — поворот и даже более того, о чем лучше умолчать. Потому, что говнецо — оно и в кремлевских палатях это самое.

Да, я такой же, как и все: во фраке и в дерьме по самые уши. Но я-то понимаю это двусмысленное положение вещей и хочу исправить ошибку.

Нет, не могу возродить к жизни почившего в бозе, а вот остановить его уходящую тень, думаю, Чеченец сможет. Сумел же принц Датский узреть тень отца? Я не принц и не Датский, и живем мы во времена общего среднего образования, и тем не менее… Что-то должно произойти? Что?

Я вздохнул: происходило то, что ничего не происходило.

Поднимаясь из-за стола, заметил: моя тень скользнула по стеклу траурного фото, точно тень престарелой аэропланой этажерки У-2 по глади летнего и теплого озера…

Помню, как я и Ю бултыхались на озерном мелководье, а мама сидела на берегу и листала журналы мод… Ю ковыляла в тряпичных трусиках, в панамке, смеялась от брызг, словно внутри у неё был упрятан серебряный колокольчик, и смешно так кричала:

— Алеф-ф-фа!

Это она так меня называла — была маленькая и ей, понятно, было трудно правильно выговаривать все буквы алфавита.

И вдруг в чистых выцветевших небесах зародился странный, трескучий звук — все праздное население от мала до велика вскинуло головы: по васильковому воздушному полю влек свою нелегкую судьбу старенький „кукурузник“. С его инвалидной помощью опрыскивали соседние колхозные поля, однако неожиданно из дряхлого самолетика потянулся вибрирующий шлейф — все дети открыли рты от удивления, а потом, завопив ура, кинулись ловить листовки.

Если не ошибаюсь, в них было бюрократическое предупреждение не разжигать огонь в лесу и беречь таким образом богатство родины. Не это было главным для юного поколения — мы оказались счастливыми участниками представления, сбившего сонный и привычный ход жизни, и поэтому полоумно метались по берегу и на воде, визжали и ловили пустые, как тогда казалось, бумажки.

Теперь понимаю — это были пропуска для всех нас в Эту жизнь. А Ю не удалось поймать листочек в будущее, хотя радовалась нежданному происшествию, как все, смеялась, прыгала и хлопала в ладоши. И её тряпичные трусики смешно обвисали до колен, а панама куда-то укатилась.

Мама, помню, закричала, чтобы я нашел панаму для ребенка и подтянул трусы. Я отмахнулся — был со всеми занят делом: мастерил из листовок самолетики и пускал их над озером, и скоро вся его поверхность покрылась бумажным ненадежным льдом.

И сейчас думаю: жаль, что я не нашел утерянную панамку для Ю. Она бы тогда жила, несмотря даже на то, что ей не удалось заполучить квиток в счастливое завтра.