Тарантул

Когда вселенская пыль и тишина легла на деревню, началась невероятная сумятица у дома невесты - во дворе и вдоль забора были выставлены столы, которые с энтузиазмом оккупировали гости. Рядом с новобрачными садились старшие в нафталиновых одеждах, затем шли ядреные, крикливые бабенки и мужички с крепкими пропойными физиономиями, далее теснились молодежные стайки, и ещё дальше - галдели детишки.

Я оказался зажатым между Иваном и... Алисой. Она все время находилась где-то в сторонке, а затем неожиданно оказалась рядом со мной.

- Привет, - улыбнулась. - Погуляем, Леха?

- Ужо как случитца, - вдруг перешел на местный говорок. Наверно, от смущения?

- Ужо гульнем, - пообещал Иван.

Я никогда в жизни не видел такого количества бутылей с самопальной брагой. По-моему, на каждого, включая младенцев, приходилось литров сто.

- И это выпьют? - задал глупый вопрос.

- Еще мало будет, - засмеялась Алиса. - Что желаете?

- Желаю винегрет.

- Пожалуйста ваш винегрет...

Она сидела рядом, и я чувствовал её энергичное, насыщенное животным желанием, тело. Я сделал вид, что более всего меня интересует винегрет из свеклы, как овощ полезный для пищеварительного тракта.

Скоро бестолковый толк за столами умолк: по мерцающей пыли шла тетя Маня в черной шали. В её появлении таилось нечто ужасное и запредельное этому парадному миру, что никто не посмел остановить женщину. Она приблизилась к молодым - те, как обреченные на погибель, поднялись. Невеста в фате девственницы сложила руки на барабанный свой живот, словно защищая его. Жених - худощавый переросток в пиджаке с чужого плеча был готов разрыдаться в голос.

Мать моего павшего друга аккуратно взяла со стола наполненный стакан, опустила в него медаль, которую она получила за жизнь сына, и тихо проговорила:

- Горько!

Если бы она закричала, это было понятно. Но проговорила тихо, и в голосе её прозвучала такая смертельная мука и боль, что все, как один, встали и в мертвенной синей тишине вечера выпили за её сына, обрученного навсегда со смертью.

Мы знали - нас ждут. Мы не одни на белом свете - нас ждут. И тут как повезет: кому оловянную медальку за гибель сына, кому истерзанную плоть его, а кому искалеченную его душу...

Свадьба пела и плясала. И была в ней невыносимая тоска, точно у каждого открылась кровоточащая рана, и чтобы истребить её боль, бабы и мужики заглатывали водку с остервенелым ухарством.

Вскоре над вечерним свадебным торжеством завис странный, гнетущий стон из плача, мата, проклятий, смеха, детских криков и музыкального рева. Возникало впечатление, что пространство праздника затягивается тяжелым и удушливым облаком. Лица людей искажались, точно они задыхались; ором пытались помочь себе, но тщетно. Потом зажглись фонари на столбах и я увидел тени - они мелькали в своем бессильном исступлении.

Наконец случилось то, что должно было случиться. У автомобилей и тракторов захороводилась драка, распространяющаяся со скоростью пожара в сухом валежнике. Завизжали бабы и молодки. Захрипели мужики. Захрустели кости... Я сидел за столом и ковырялся в винегрете. Алиса смеялась.

- Ты что, Алеха! - выбежал из боя Иван в рваной рубахе, заглотил стакан бражки. - Бей залипухинских!

- А где, кто? - поднимался из-за стола.

- Бей всех, да не убивай, - и рванулся в дело.

- Сиди, - Алиса потянула меня за руку. - Это у них такая народная игра, Алеша.

- Я тоже хочу поиграть, - и, освободив руку от дамского захвата, шагнул в напряженное ночное пространство.

Варево из человеческих тел стонало, хлюпало кровью, горланило, надсаживалось. Я почувствовал ненависть ко всему этому пьяному, невменяемому сброду, развлекающемуся таким традиционным способом. Ненависть залила мои клетки свинчаткой, и я начал работать по теням, как был научен добросердечными своими командирами 104-ой дивизии ВДВ. Бил и не чувствовал боли. Били меня и все равно не чувствовал боли.

Было такое ощущение, что пробиваюсь сквозь плотную телесную ткань, рвущейся под жестокими и свирепыми ударами. И с каждым удачным ударом ощущал, как в меня возвращается сила, беспощадность и гнев.

Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.

Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.

- Леха, - горланил Иван. - Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!

- Сам сказал - бить всех! - передернул плечом.

- Ты весь в крови, - сказала Алиса.

- Это чужая кровь, - сказал я.

- Пошли, аника-воин, - взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.

- Куда?

- Не бойся, - засмеялась, - если я и кусаюсь, то не больно.

... По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.