Тарантул

- Перемены у нас большие, Леха.

- Какие?

- Делим сладкий пирог, - наклоняется ко мне. - Предлагаю участие...

- Не люблю пироги.

- А бизнес любишь?

- И торговать не умею.

- И не предлагаю, - хекает. - Отклеился, брат, от мирной жизни... Ничего, нагонишь. Наука нехитрая. - И объясняет, что городок поделен между тремя братвами: группа Соловья-Разбойника держит центр, "марсиане" фабрику Розы Люксембург, а третьи - "слободские": железную дорогу до столицы и по ней поставки трынь-травы*.

* Трынь-трава - наркотики (жарг.).

- Хороша коммерция, - говорю. - И какое сальдо?

- В смысле?

- Я про трупы, Соловей?

- Было дело, было, - смеется. - Популяли, да самую малость. Свои же все?.. Сейчас тишь да гладь, Божья благодать.

- Благодать? - вспоминаю. - А кто сегодня вокзальный ларек бомбил?

- Ха-ха, - от всей души заливается мой собеседник. У него великолепное настроение. - Мы же и бомбили. Это наша территория. А нас плохо поняли. Думаю, мы объяснили. И надо заметить: без жертвоприношения. Для Бога торговли Меркурия.

- Весело, - качаю головой.

- Времена такие, Алеха. Или со временем в ногу. Или на обочине... Так что выбирай, дорогой товарищ?

- Сейчас? - удивляюсь.

- А нам такие герои нужны, а? Ты же, Серов якал, у нас из десантников... Чеченец... Хорошую прошел школу жизни и смерти.

Я, собрав скользкий шелковый материал спортивного костюма у горла своего бывшего одноклассника, притягиваю его лицо... к своему лицу:

- Соловушка, прошу по старой памяти... иди в Пензу...

- Лучше сразу на Херсон, Чеченец? - уверенно вглядывается в меня. Прощаю... по старой памяти. Не нервничай и других не волнуй... успокаивающий жест в сторону любителей биты. - Мы люди мирные. А ты не торопись, пообвыкни к нашей яви. Будут проблемы, я готов к диалогу.

- Закрыли проблему, - обрываю.

- Мимикрируем, командир, и только. - И душевно восклицает. - О! Наша новорожденная!

Возвращается Полина, она счастлива, ей подарили золотое колечко, оно уже на пальце, это колечко из благородного металла пробы 595. И осуждать девочку глупо, так сложились обстоятельства, которые часто бывают сильнее нас.

Когда был мал, мама оставляла меня летом на даче вместе со своим стареньким отцом. По субботам мы с дедом ходили на платформу её встречать. Для деда выход на люди был событием. Он надевал гимнастерку с тремя орденами Ленина, галифе, парусиновый картуз, срезал букет розы, и мы отправлялись к центру общедачной жизни.

Помню: мы шагаем по заплеванной семечной шелухой платформе и дед поминутно раскланивается со знакомыми божьими старушками, приторговывающим витаминизированными дарами садов и огородов. Медовые бабки угощают меня яблоками. Я ем эти яблоки и натираю десны. Дома меня поносит, и мама ругает деда, а тот отмахивается: это не самое страшное в жизни.

Я нетвердо помню деда, был слишком незначителен по летам, чтобы помнить, но помню, как он, выставив худую задницу, ползает по клумбе с душными, как летние подмосковные вечера, цветами и бормочет:

- Иоська, душегубец, тож розы любил, ох, любил, убивец, ох, любил, усатый... Кис-кис-кис...

Никто из взрослых не видел, что дед сходит с ума. А я не понимал, что в мире существует сумасшествие.

Потом дед начал ходить по клумбам - маршировал, рубил розы подаренным товарищем Сталиным дамасским клинком, сверкающим на солнце, орал на всю округу:

- Раз! Два! Левой! Кто там шагает правой!.. Круго-о-ом! Почему не выполняем команду! Что?.. Свободы вам, х... й вам, а не свободы!...

Затем дед окончательно сошел с ума: сидел в потоптанной клумбе и ел бутоны им выращенных роз. Он жадно их жевал, как капусту, и обильная слюна, вязкая, разноцветная смачивала его редкую бородку.

И ещё он напевал песенку: "За морями, за долами живет парень раскудрявый..."

Потом дед умер. Хоронили его ясным осенним днем на маленьком кладбище, мимо которого шумно струились в никуда поезда и электрички. Лицо его было искажено мучительной смертью, было ею обезображено, и я не узнал деда, и когда все стали прощаться, я не смог этого сделать, это было выше моих сил. Я не смог подойти к гробу и поцеловать чужое, подрумяненное пудрой лицо. Мне показалось, если это сделаю, то тоже умру. Умру и буду лежать в гробу, только маленьком, буду лежать, подкрашенный, как пасхальное яичко.

Дед лежал в розах, и я вдруг решил, что ему нарочно их оставили, чтобы он в той, другой жизни, доел лепестки.

И теперь спрашиваю себя: как можно класть розы в гроб к тому, кто их ест?

Я и Полина покидаем общепитовский объект под романтическим названием "Эcspress". У кадушек с туями на меня наскакивает в пестрых уборах визжащая бестия:

- Ха! Иванов! Ты откель? Какой клиент, девочки?!. Какой экстерьер! Ха-ха!..

Я узнаю Анджелу, легка на помине, для полного счастья мне её не хватало. Отбиваясь от неё и таких же любвемобильных девочек, я узнаю все новости, которые не успел узнать. Полина смотрит на представление, как ребенок на цирковую арену, где выступают клоуны. Один из клоунов - это я?