Тарантелла

Prete даже и не глянул туда, куда она уставилась так встревоженно и, одновременно, оцепенело. И понятно: чтобы проделать такое, ей понадобилось повернуть голову затылком к нему. Значит, ещё и поэтому она всё это проделала напрасно, придётся присовокуплять словесные разъяснения, стало быть — продлить таки прелюдию.

— То есть, я ещё не видела ни одной женщины. Живут ли в этом городе женщины, а если живут — то где они?

— А… понимаю. Странные люди — это по-вашему мужчины, я вас прекрасно понимаю. Но в городе есть и женщины, только они сидят дома… в такую жару. Он, наконец, многозначительно оглядел её голые колени. Она тоже прекрасно всё поняла. — Но у них и зимой есть чем заняться в доме. А чем вас обидели мужчины?

— Это они на меня почему-то обижены. Они все почему-то уверены, что я тут выискиваю злостных неплательщиков налогов.

— А на самом деле?

— А на самом деле всё намного серьёзней, синьора ищет доказательства проникновения мафии в производство кукурузы, — вставил Фрейд. Она вздрогнула, успев совершенно позабыть о его присутствии. — И в коммунальное хозяйство. Потому она не идёт со своими проблемами в нашу полицию, или администрацию, а хочет поговорить с заведомо ни к чему не причастными гражданами. Такими она считает, по её словам, и в общем-то правильно считает, женщин.

— Вы-то чего лезете! — вяло запротестовала она. — Что вы ко мне всё липнете, присосались, как… Кажется, вы собирались меня только представить, ну и всё, можете себе идти. Мы уже наговорились, хватит. Теперь я хочу поговорить с вами, padre, без помех. Вы слышали, что он сказал? Это я и имела в виду, называя ваших прихожан странными. Этот вот уже пытался для чего-то подкупить меня антиквариатом!

Она изобразила возмущение такими попытками, и ощутила лёгкий стыд: её лукавство было очевидно фальшивым. Если бы ей удавалось хотя бы сдерживать себя и время от времени не оглядываться так резко, будто она опасалась нападения сзади… Но ей не удавалось. А зачем она это делала, какую пользу ей это приносило? Что она там, позади себя, обнаруживала? А ничего, кроме неплотно сбитых плит площади, ну и торчащие из щелей между ними клочья горчичной травы. В то же время, эти оглядки просто кричали о её неуверенности в собственных словах, о притворстве.

— А на самом деле? — повторил священник.

Оттянутое сумочкой плечо прямо-таки отваливалось. И другое уже начинало ныть, ведь она продолжала держать зонтик так, чтобы тень падала на священника, а это требовало напряжения. Истощённое, — неужели аскезой! — лицо собеседника в зелёных отсветах казалось покрытым плесенью. У него тоже невнимательные, как бы усталые глаза. Но почему как бы? Действительно усталые, даже добрые. Иначе и не должно быть в такую жару. Такая жара размягчает человека, делает доступней, в такую жару не до сложных игр. Человек развлекается весёлыми играми только в прохладных помещениях, в церкви, например, на худой конец — в цирюльне или гостинице, так. К этому добавить, что prete ни разу не глянул на Фрейда, будто того здесь вовсе нет — и можно больше не отвлекаться на маневры, начинать атаку.