Тарантелла

Отвлечённая этими открытиями, она опоздала с намеченным, давно разработанным своим вступлением. Священник поздоровался первым и сразу повёл разговор в очень быстром темпе, словно хотел поскорей покончить с ним и уйти, куда-нибудь — лишь бы отсюда, в какую угодно тень, только не в эту, зелёную. Приём известный: чтобы выдержать этот темп, немедленно вступивший в противоречие с её ватными ногами, общей размягчённостью мышц и мозга, ей придётся затратить очень большие усилия. После таких затрат уже не останется сил для оценки, вполне ли это удалось.

— Добрый день, синьора. Ужасная жара.

Выражение его лица тоже противоречило предложенному темпу: и вправду кислое. Она попыталась взять реванш, чтобы и самой не прокиснуть окончательно.

— Ужасная. Добрый день, padre. Меня зовут Эва Косински.

— Надо же, какое созвучие, — хмыкнул Фрейд. Наверное, это он и называл: представить. — Будто нарочно придумано, чтoб было о чём поговорить.

— Красивое имя… — поморщился священник. — Вы полька? Прекрасно говорите по-итальянски.

У него не было никаких оснований делать такие заключения, хотя бы потому, что она ещё ничего и сказать-то не успела. Вот тебе и доказательство, что он получил от хозяина гостиницы всю необходимую информацию. Что ж, тем лучше, прелюдия сократится сама собой.

— Нет, я из Германии. Но вы почти угадали: я наполовину русская, мой отец во время войны попал в плен. Бежал из лагеря в Италию, потом, кстати, партизанил у вас на севере… Потом снова бежал, к американцам в Баварию. Я родилась в Мюнхене, но итальянский тоже мой родной язык, как русский и немецкий, потому что моя мама — итальянка. Отец познакомился с ней ещё во время войны, а поженились они намного позже. У вас такой тонкий слух, padre, и вы так внимательны!

— Не преувеличивайте…

Его кадык, как поршень, качнулся туда-сюда, вверх-вниз. И он ещё больше сморщился, будто в его глотке и впрямь застрял кусок адамова яблока, самый кислый кусок. Будто употреблённое ею слово внимательны значило совсем другое: подозрительны.

— Русский! — сокрушённо покачал кепкой Фрейд. — Это очень интересно… Скажите что-нибудь по-русски, можете?

— Хотите проверить, не вру ли я? — догадалась она. — Пожалуйста. Что б такое сказать, подходящее ситуации… А-а, вот: утропъ имать два рога, живет же на крайне земли, да егда ся вожедает — чешет роги свои. Тако и человекъ, в рогъ место далъ ему есть Богъ оба завета, якоже рече пророкъ Давидъ: о тобе врагы наша избодем рогы. Ну что, достаточно, чтобы удостовериться?

— Очень красивый язык, — оценил Фрейд.

— Очень похож на польский… — дополнил священник.

— Что вы в этом понимаете? — возмутилась она. Шутка с архаичным диалектом была понята только ею самой, вышла попросту глупой, потому и она сама не испытывала никакого желания посмеяться. Вместо него она испытала лишь удивление, что так крепко запомнила всю эту бессмыслицу.

— Наш папа Иоанн-Павел — тоже поляк, — прикрыл глаза священник, наверное, чтобы и самому получше осознать сказанное. Насладившись им вполне, и для того выдержав паузу, он снова раскрыл глаза и вернулся к прежде установленному темпу: — Так что мы все теперь знаем, как звучит польский. Вы вчера приехали? Как устроились?

— А мой папа русский! — вскрикнула она, но тут же взяла себя в руки и продолжила поспокойней: — В общем нормально. Гостиница сносная, да и город… Хотя, правду сказать, в этом городе живут странные люди.

Она глазами показала, кого имеет в виду: сначала скосила их на Фрейда, а потом описала взглядом, слева направо, качельную дугу через всю площадь. Но нашла на ней немногое.

В одном конце дуги, над матовой от пыли крышей «Фиесты», нарисованную прямо на стене — не навешенную, как показалось ночью — вывеску гостиницы, на которой можно прочесть только вторую половину: «HOTEL». Первая почти совсем выцвела… Любопытно, что ж ещё к этому можно прибавить?

А в другом её конце — такую же выцвевшую спину исчезающего в проломе платановой аллеи прохожего. Точно такого же прохожего, не отличить от того первого, увиденного полчаса назад, как нельзя отличить отражение в зеркале от оригинала, от тех четырёх оригиналов, какой назойливый повтор! Но может быть это и есть тот самый прохожий, с тех самых пор, как она его впервые увидела, продолжающий медленно удаляться в пролом… Тогда это тягостное, мучительное удаление — не повтор, а дление одного и того же, и его можно счесть навязчивым предупреждением об угрозе. Будто существует такая угроза: вечно ей следить за исчезающей в сумрачной аллее горбатой паучьей спиной. Вечно за нею следовать, впасть в безмерно растянутый миг, во временную яму, вырытую у её ног, как в выломанный перед нею пролом фальшивой лестницы, протянутой от окна к двери её комнаты. Ни на что не годной лестницы, разве что в неё с треском провалиться. То есть, с треском провалить всё дело.

— То есть?