Тарантелла

Что ж, при такой скупости на подаяния можно счесть, что это и есть оно: подтверждение его признания, так долго выбиваемое из него. Счесть просто следует, пусть левая его рука не знает, что делает её правая, а значит, следует и принять эту милостыню, разве нет? О, да, она и принимает, как и все другие, как и всё другое: коричневая краска, точно такая же, какой выкрашена конторка, включая пролысины, заусеницы и тусклые узорчатые отпечатки, заливает её с головы до ног. Пигмент пропитывает её всю, выступает наружу из пор, как лава из недр вулканов. Излившись и быстро твердея, он покрывает кожу подобно асфальту, стягивает её, выминая в ней глубокие рельефы. И навечно закрепляет их формы в бронзовом литье, наполняя все впадины и полости морщинистой корой.

Литьё или ороговение, слово несущественно, эта разновидность метаморфизма кожной породы протекает стремительно: растворённая было едкой пропиткой породистая масса тут же превращается в броню. Сдавленная внешним и взламываемая внутренним давлением броня тут же покрывается трещинами, в ней просекаются каналы. Откалывающиеся от неё осколки надрывают ещё не окрепшую, подспудно нарастающую молодую корочку, а сами превращаются в щебень. Шуршащие их осыпи сползают с вершин вспучившихся холмиков в недра трещин, размокают там в месиво и цементируют разломы, снова слой за слоем укрепляя непрерывно толстеющую кору. Закованная в нарастающий на её теле морщинистый панцирь, она темнеет вся.

Хотя, может быть, и её тело тоже темнеет оттого, что и к нему вплотную придвинулась судорожно сгущающаяся повсюду, пожирающая всё ночь. Возможно, не пигмент изнутри, а тень ночи извне вбирает, спазматически сжимающимся и разжимающимся пищеводом и сокоточащим своим желудком - пожирает его. Но какая разница, отчего темнеет её тело, если нельзя различить его внутреннее и внешнее, отличить извне от внутри. Ночь, опустившаяся на её тело, взломала его пределы, ввалилась в него с небес земли и теперь располагается в нём, как у себя дома: в верхах и низах этого дома, в подвалах и чердаках его, повсюду на его земле и его небесах.

- Что ж, теперь ясно, как день, - направляет она зонтик в его переносицу, лишь чуточку не дотянувшись до неё. Или он успевает отшатнуться. - Признание недвусмысленно: машину ты разбил сам, собственноручно. И... сумочку украл, тоже сам. О пропаже кредитной карты мне придётся заявить, ты это понимаешь?

- Расскажи, расскажи всё это твоей полиции, - щурится он. Наверное, только что был вполне уверен, что делает другое признание, совсем в другом. И теперь, естественно, обозлён. Тем лучше. - Пусть заодно и проверят, можно ли на такой развалине вообще ездить.

- Да? Хорошо, я так и сделаю. Ты сейчас у меня попляшешь, миленький.

Она наносит зонтиком удар по стойке, и вскачь несётся к выходу. Втыкает зонтик в щель между косяком и дверью, отворачивая её этим рычагом: так ломом выворачивают могильную плиту. Не дождавшись, пока дверь распахнётся вполне протискивается в щель, выскакивает наружу и вмиг, так съёжилась теперь площадь, перелетает на ту сторону, от одной крайней точки сцены к другой. Подсвеченные жёлтыми фонарями фонтанчики пыли брызгают из-под копыт, обсыпая ей подколенки и подкрылки. Ударившись в плотно закрытую дверь комиссариата, она пытается проткнуть её зонтиком. Потерпев неудачу, выстукивает по ней дробь, утяжеляя сильные доли ударами колена. Но и это средство не приносит успеха: из-за двери ни звука, ни шевеления, да и сама она резонирует плохо, как отсыревший тамбурин. Нет даже ожидаемого эха, углы и фасады пустынной площади не отражают звуков, не длят их. Все звуки придушены, вдавлены в их источник навалившейся на все источники тушей ночи.

Она бросается к жалюзи, пытается выломать планки, воткнув кончик зонтика между ними: так взламывает рогом земляную кору ищущая источник, мучимая жаждой какая-нибудь рогатая тварь. Имя её следует спросить у знатока-физиолога, он всё знает. Одновременно свободная от зонтика левая рука впивается в рёбра ставен когтями, они обламываются и отрываются от мяса. В разломившиеся трещины набивается коричневая краска, вонзаются занозы. С вибрирующих обвислых щёк осыпаются чешуйки кожи, с подкрылков осыпается пыльца. Всё напрасно, из-за ставен - ни звука, ни лучика света из окна. А ведь прошлой ночью свет был, и живые тени на жёлтом экране - были! Не плоды же воображения все эти детали: рогатые фуражки подмышкой, грязнобелые портупеи, или вот эти следы их мокрого дела...