Танцующий на воде

– Куда ты правишь? – заорал Мэйнард. – Куда, спрашиваю, заворачиваешь? Давай назад! Я им говорил – они ноль внимания. Так вот, я покрасоваться хочу. Пускай поглядят! Пускай утрутся!

Пришлось мне править обратно в город, на центральную площадь, где напоследок трясла плюмажем виргинская знать. Однако наш фаэтон был встречен не восторженными возгласами, о нет. Ледяные взгляды, кивок-другой – без интереса, без улыбки – и возвращение к прежней болтовне, словно бы прерванной неким досадным пустяком, – вот как приняли Мэйнарда. Не знаю, на что конкретно он рассчитывал, какое соображение побудило моего брата думать, будто в этот раз виргинская знать примет его, простит ему импульсивный, взрывной характер. Когда стало ясно, что справедливость не восторжествует, Мэйнард яростным рыком велел мне ехать на окраину. Там я оставил его в борделе и получил распоряжение вернуться через час.

Мысленно возблагодарив судьбу за краткое одиночество, я спрыгнул с козел, привязал лошадей и отправился прогуляться. Мысли мои вернулись к последним событиям – ночному кошмару, осознанию рабства как бесконечной ночи, к утреннему разговору с Софией. Она воплощала день – светлый, ласковый, тающий за синими виргинскими горами. Не стану утверждать, что уже тогда любил Софию; впрочем, полагаю, так оно и было. В девятнадцать лет любовь воспринимаешь как фитиль, который вспыхивает сразу – ярко и опасно, а не как сад, который требует забот и радения. Любовь у меня тогдашнего ассоциировалась не с объектом обожания, не с нуждами и чаяниями этого объекта; нет, я делал выводы насчет собственной влюбленности, если при объекте обожания ощущал радость, а при его удалении – печаль. Ну а София – любила ли она меня? Вряд ли. Пожалуй, она тогда самого понятия «любовь» чуралась как пакости. Впрочем, не будь мы с ней невольниками, в другом мире, в другой жизни, София могла бы меня полюбить; по крайней мере, этой мыслью я тешился.

В другой мир вело всего два пути – выкуп и побег. Я знал кое-кого из цветных, выбравших первый путь и пришедших к свободе. Все они жили на южной окраине Старфолла. Как им удалось? Просто их юные годы выпали на эпоху, когда виргинская земля была красной, а табачные листья, по сути, золотыми. Невольникам разрешалось работать на стороне и откладывать часть денег. Накопив достаточно, они заключали с хозяином сделку: презренный металл в обмен на право распоряжаться собственным телом. Но все в Виргинии переменилось. По мере того как истощались почвы графства Ильм, росла стоимость приневоленных к этим почвам. Плантация больше не приносит доход? Не беда. Продадим рабов подороже – компенсируем убытки. В Луизиане, Миссисипи, Алабаме почва пока еще плодородна, тамошние плантаторы выложат сколько будет сказано – у них ведь нужда в рабах. Так рассуждали – и действовали – белые хозяева. Невольники теперь слишком ценились, чтобы позволять им такую привилегию, как выкуп себя самих.

Если первый путь был мне заказан, то о втором и речи не шло. Всех, кто сбегал из Локлесса, либо ловили Райландовы ищейки (отряд из белого отребья, стоявший на страже интересов белой знати), либо незадачливые беглецы, помыкавшись по лесам и болотам, отчаивались и возвращались сами. Меня, понятия не имевшего о жизни за пределами Виргинии, разумеется, ждала бы та же участь. Побег казался безумием. Но жил в Старфолле один цветной с репутацией человека, хорошо осведомленного.

Поистине, никто в целом графстве не пользовался таким авторитетом (причем равно среди цветных и среди белых), как Джорджи Паркс. Посланник свободы, воплощение чаяний – так его называли, даром что каждый из восхищавшихся держал в уме свои личные чаяния. Некогда Джорджи был рабом, но рабом привилегированным, вроде Большого Джона. Его чутье казалось сверхъестественным: подобно Большому Джону, Джорджи мог, час проведя на пшеничном поле, предсказать урожаи на три года вперед; или, ощупав землю вокруг только-только проклюнувшегося табачного ростка, сообщить, какие листья он даст – со слоновье ухо или с мышиное. Джорджи предупреждал белую знать и об истощении почв, причем не в лоб – дескать, доиграетесь, жадность вас погубит, – а в таких выражениях, что его пророчество вспоминали не с ненавистью, а даже с долей раскаяния. Но это не все. Джорджи Паркс был фигурой легендарной. Шлейф тайны тянулся за ним. Ибо Джорджи регулярно исчезал из дому; Джорджи видели далеко за пределами Старфолла, в лесу, среди ночи. У нас, цветных, было только одно объяснение этим загадкам. Джорджи Паркс, думали мы, связан с Тайным Приютом.