Танго смерти

Я хочу в себе замкнуться,
шуметь дождем-травой-мотыльками и рощами,
но лицо твое, расцветая в сумерках, все еще мучает мою память.
Завесила волосами мир, что меня окружает,
и не проникнет через них лунный свет.
Как открою эти дебри, полные тайн нежданных,
Что дышат прямо в сердце лавой страсти и острым запахом ночи?
Каждый шаг мой сгоняет ящериц пестрые стаи,
Сонмы ворон срываются ввысь и небо в черные перстни кольцуют.
Волки и лисы глазами сигналят: не приближайся – не приближайся.
И напрасно глаза закрываю —
голос твой вырывает меня из родника моего
и в пустынных палатах,
пока еще не изменилась до неузнаваемости, ищу тебя.
Раскрываю все свертки и футляры,
мертвых книг страницы изумленные нервно листаю.
Ищу тебя повсюду – даже в золе сожженных стихов.
До поры, пока все это во мне распадется, моля о появлении твоем.
Но не нахожу.
Где ты была в ту ночь, когда…
Но ничего не помнишь,
хотя была подле меня, вокруг меня, во мне самом.
И мы обменивались снами, как птицы гнездами.
А когда ты уходила, догорала осень в складках платья твоего.
К рукаву моему прицепился дерзкий листочек – единственный довод, что ты была.
И летят мои руки вслед за тобой,
Час от часу доносят мне тела твоего тепло.
Я сыт их прикосновениями к твоим бедрам.
Я рассматриваю следы былых поцелуев.
Я растворяю их в воде.
И пью каждое утро.

Данка читала, войдя в какой-то неуправляемый транс, отрешившись от всего, что было вокруг, и тело ее в ритме стиха качалось вперед и назад, а по тоненьким, побелевшим от волнения пальчикам пробегала едва уловимая дрожь, голос порой срывался, она глотала слюну или воздух, но читала, без остановки и даже ни разу не взглянув на Яроша, вся от головы до пят погрузившись в текст, а Ярош не мог оторвать от нее глаз и чувствовал, как его тело подчиняется ритму этих стихов, которые он хорошо знал и тоже собирался перевести, но это был бы другой перевод, скорее всего, более сухой, не такой чувствительный и пронзительный, казалось, она читает не перевод, а текст, который написала сама, и обращается к кому-то вполне конкретному, к кому-то, кто и далеко и близко, на расстоянии вытянутой руки или на расстоянии сна. Когда чтение подходило к концу, голос ее охватила хрипота, не хватало воздуха, и последние слова она уже прошептала, а потом вздохнула, все еще не решаясь опустить взгляд на профессора, словно в ожидании его резкой критики, но услышала нечто совсем иное.

– Отлично! Вы очень смело подошли к переводу, – говорил Ярош, снова забираясь на скалу. – В оригинале ритм уловить невозможно, скорее его и не было. И паузы… этих пауз тоже в оригинале нет, но вы как-то их почувствовали. Ей-богу, я бы это перевел сплошным текстом. Как какого-нибудь «Гильгамеша»[75] или «Энкиду»[76]. Люцилий передает вам привет с того света.

– Через вас? – засмеялась Данка, стряхивая с себя лепестки тревоги и страха.

– Считайте, что через меня, – он даже запыхался, потому что взбирался слишком быстро. – Между прочим, есть какая-то мистическая связь между переводчиками и их покойными авторами. Мне не раз снились арканумские поэты, а порой они оказывали и физическое воздействие. Особенно Люцилий.

– Люцилий? Ведь это такое нежное создание…

– И все же я часто чувствовал его присутствие.

– Физически? Как это?

– Ну, вот перевожу я, перевожу… а потом возьму и займусь чем-то другим. Если это всего несколько дней, то еще не беда, а если больше недели – начинают меня доставать, насылают какие-то болячки. Как только берусь за перевод – болячки сразу проходят.

– Шутите!

– Нет! Я уж и ругался с ними. На полном серьезе. Я выходил на балкон, задирал голову в ночное небо и кричал им: «Да оставьте же меня в покое! Я ведь должен еще и на хлеб зарабатывать! Я не могу заниматься только вами!»

– И что они?