Танец на тлеющих углях

– Шурик Самойленко. Он теперь ведущий дизайнер у главного архитектора города, все хорошо, говорит, семья, дети, работа творческая. Почти творческая, но, как подумаю, говорит, что жизнь запрограммирована, все известно наперед, так прямо… охреневаю! Бестолковости, наверное, не хватает, так и тянет сложить рюкзак и слинять куда-нибудь… в Непал, например, – пожить при монастыре. Какое, к черту, творчество, говорит, когда уже поддал. Творчество не любит сытых – сатур вентер нон стадет либентер[8], помнишь, профессор Комов все повторял? А мы разожрались!

Вася кивал, что помнит.

Был Виталя Щанский, известный авангардист и популярная в городе фигура. Помнишь его вечные альковные истории и скандалы? Такой же ходок, как и раньше, ни одной бабы не пропускает, живет уже с четвертой женой.

Колька Башкирцев пришел. Этот заделался придворным портретистом, малюет, как по секрету открыл мне Виталя, всякие гоголевские хари.

Был еще один, не помню имени, специалист по интерьерам, тощий такой.

Вообще ребята почти не изменились, разве что уверенности прибавилось и юношеский пушок облез, состоялись, но, знаешь, Василек, говорить нам было не о чем. Семья, работа, то-се. Ты же сам вспоминал наш бесконечный «кухонный» треп, какие планы строились, какие крики были, свобода, равенство, братство! Я думал, ну ладно, я уехал, я далеко, но вы-то все здесь! Кроме Борьки Басова, который тоже уехал, но этот кадр никогда погоды не делал. Почему не общаетесь? Куда все делось? Скучно живут, Василек. Деньгу зашибают. Спрашиваю, кто слышал о Васе Монастыревском? Где он? Адрес, говорю, очень нужен. Переглядываются – никто не слышал. Загомонили – Васька Монастырь, божий человек, где, куда пропал, кто-то вроде припомнил, что видел… сто лет назад. Виталя Щанский кричит, позор, в кого мы превратились! Суки позорные! Мать вашу! И рубашку на груди рвет…

– А я бы повидал ребят…

– Повидаешь. Ты меня не слушай, Василек, хорошо было. Все упились в хлам, стали целоваться, девочки визжали. Мы снова почувствовали себя щенками. Потом расстаться никак не могли, визитками менялись, обещали писать и звонить, ходили туда-сюда, провожали друг дружку. Даже песни орали какие-то глупые, студенческие. Ты знаешь… – Сэм запнулся.

– Что?

– Я тут подумал, может, галерею открыть? Проталкивать молодые таланты… Пошарить насчет спонсоров, на такое грех не дать. Мысли всякие, идеи так и скачут, как блохи, честное слово! И такой мне показалась моя жизнь там… как бы тебе сказать, далекой и несущественной, что ли! Невыразительной! – Он помолчал и сказал, махнув рукой: – Ну, да ладно, это я так… это отдельный разговор. Будет видно. Ностальгия, наверное. Или климат здешний действует, или твой овраг расслабляет!

– Конечно, овраг! – Вася рассмеялся. – Это произведение искусства, а не овраг… Мистика, а не овраг!

– Мистико-ностальгический овраг. Ты хоть внизу-то был? На дне?

– Не был. У него нет дна. Он – бездна. В тихий день слышно, как оттуда гуд идет. И берега дрожат.

– Как это нет? У всех оврагов есть дно! Поднимайся, сейчас проверим! – Сэм решительно направился к оврагу.

Вася поднялся, улыбаясь неуверенно. Он вдруг подумал, что ему и в голову не пришло бы лезть вниз, ему интереснее представлять, чем знать, что там, на дне, а Семке надо знать наверняка. Они все-таки разные… Семка и он, ящерица с перебитым хребтом…

– Василий, давай за мной! – кричал Сэм, исчезая внизу. Только голова оставалась в пределах видимости. Но вот и она исчезла.

– Иду! – закричал Вася, бросаясь следом. – Иду! Подожди!

Сэм, ускоряясь, летел вниз по крутому склону, кричал что-то, звал Васю, чертыхался, цепляясь за ветки. Вася кричал в ответ. Им отвечало проснувшееся овражное эхо, крики раздавались со всех сторон. Казалось, в овраге их не двое, а целая вопящая компания.

Вася несся вслед за Сэмом, чувствуя себя захваченным неким физическим полем, стремительно тащившим его вниз. В напрасной надежде хоть чуть-чуть затормозить полет, он, обдирая руки, хватался за кустарник, но овраг держал крепко и тащил, и не вырваться было.

Они рухнули на влажное мягкое дно, ошеломленные стремительным низвержением, потревожив заросли реликтовых папоротников. С дикими глазами, с широко раскрытыми ртами, хватая сырой воздух. Сначала Сэм, потом Вася. Посмотрели друг на друга – грязные, исцарапанные, в паутине, облепленные сухой травой, репейником и мелкими ветками – и как по команде захохотали.

– Ну, овражина, блин! Я чуть с нарезки не слетел! – с трудом выговорил Сэм, и они снова захохотали.

– Слышишь, гудит! – сказал Вася, отсмеявшись и вытирая слезы. – Послушай!

Сэм нахмурился, прислушиваясь. Ему показалось, он и вправду слышил гуд, идущий из-под земли, что почва под ними слегка подрагивает и вибрирует.

– Черт! – воскликнул он, удивленный. – Что это?

Вася пожал плечами:

– Акустика такая, наверное. Или река там глубоко… подземная.

– Вряд ли река. Я думаю, пещеры или пустоты. Весь твой овраг гигантский естественный музыкальный инструмент вроде органа!

– Орган? – удивился Вася.