Танец любви

Димка Разин пристально и обидчиво посмотрел на Глеба.

— Пойдем в лес, поговорить надо.

Глеб покумекал и согласился. Они молча шли к лесу. Глеб изредка поглядывал на Димку — тот пыжился и дулся. Свернули к пруду, куда обычно без разрешения суворовцы бегали купаться, и остановились.

— Ложись! — скомандовал Димка.

Глеб залег.

— Смотри, они голые.

— Вижу, — спокойно заметил Глеб.

Димка Разин впервые видел голых женщин, которые со смехом вылезли из воды и теперь, начиная с груди, терли махровым полотенцем белое, жидковатое к ногам тело.

— Ну что, глаза не сломал? — усмехнулся Глеб.

Димка молчал, жадно вглядываясь. Тем временем женщины оделись и пошли тропкой вниз по косогору, оживленно разговаривая. Суворовцы встали, отряхнулись.

— Может, искупаться? — вздохнул Глеб. В лес идти ему расхотелось.

— Ты занимаешься онанизмом? — вдруг невпопад брякнул Димка.

— А тебе так важно? — засмеялся Глеб.

— Да.

— Тогда обратись к Вербицкому. Его это волнует.

— Я знал, что мне ты не признаешься, — жестко смерив взглядом, сказал Димка. — Потому что ты не друг. А я в тебя верил…

— Извини, но я не просил, чтобы ты в меня верил.

Димка отвернулся, на глаза накатились слезы. Закусив губу, он едва сдерживался — это было выше его сил, но он заставил себя не заплакать.

— Я ненавижу тебя, — сказал Димка трясущимися губами, — ненавижу…

— Ну и что, будем драться?

— Да.

— Хорошо. Если ты этого хочешь, пойдем в лес, — простодушно сказал Глеб.

Они пошли в лес. Постояли на опушке. Прошли дальше. Постояли и там, как два врага, готовые на выяснение отношений. Еще прошли дальше. Димка драки не начинал. Глебу все это надоело, и он, видя, как дрожь пробивает Димку, в томительной тишине сказал:

— Ударь меня и успокойся. Я с тобой драться не буду.

После лагерей, в июле, начинались первые летние суворовские каникулы. Набросив на плечо спортивные сумки, Глеб и Саня шли вдоль густой аллеи, что тянулась от училища. Димка уехал на день раньше, его забрали приехавшие на машине родители.

Пройдя половину густой аллеи, суворовцы остановились. Смотрели на старинные красные корпуса. В руках Сани была гитара с замысловатыми наклейками, он взял ее напрокат у Горлова. Вербицкий провел по струнам. И когда затихли звуки, с выдохом сказал:

— Воля! На все четыре стороны…

Глеб потоптался, сунул Сане руку.

— Мне на автобус.

Сухомлинов был на подножке автобуса.

— Глеб, ни один ленивец не дожил до глубокой старости…

— Я понял, Саня… Прощай!

24

Глеб проснулся у бабушки. Мать и сестренка еще спали. Привыкший к училищному распорядку, он вышел на сельскую улицу, прошелся по росистой траве и вдруг застыл в неожиданности: Глеб явно различал колокольный звон. Задрав голову к небу, он вслушивался в нарастающий перезвон колоколов — в прозрачном утреннем воздухе текла чистая, созвучная его настроению мелодия…

Глеб не двигался, охваченный этими необычными для него звуками. В них он почувствовал какую-то власть, силу над собой и удивился даже, как способен освежить душу колокольный перезвон. На сердце стало хорошо, тепло, и сразу нахлынули мысли. Он вспомнил суворовских ребят, которых летние каникулы раскидали по стране… Где-то сейчас Вербицкий, Карсавин, Скобелев? Где Димка Разин?

Наверное, прав был подполковник Воробьев, когда грустил о старом суворовском училище. Всего одни летние каникулы, потом учебный год — и нет суворовского! Как перелетные птицы… И останется в ушах только перезвон бывших кадетских баталий…

Глебу стало чего-то жалко. Жалко, что так быстро бежит время.

Он вспомнил, как в последний раз звонил Маше Вербицкой. Ее слова еле прослушивались:

— Ты зря, Глеб, обидел Димку.

А чем? Чем он его обидел? Тем, что не дал прочитать ее письмо?

— Маша! Если ты такая заботливая, то почему сама не напишешь ему?

Маша нервно положила трубку: длинные гудки говорили о ее вредности… Эгоистка!

…Колокольный перезвон медленно растекался по мокрым деревенским лугам. Два дня шел дождь, не давая вести уборку. Глеб с дядей ночевал в поле, на полевом стане. Дядя Гриша тоже когда-то отслужил в армии и теперь работал комбайнером в совхозе. Укрывшись ватником, слушая, как за окном вагончика ворчливо шумел дождь, Глеб терпеливо выслушивал армейские рассказы дяди Гриши о том, как ходили они солдатами в самоход, как однажды искали дезертира и как, будучи командиром орудия, он получил от генерала именные часы за боевые стрельбы. Как понял Глеб, никто в их части не мог так стрелять, как дядя Гриша.

— Моя пушка — всем пушкам пушка! И вот что, племянник, — заключил дядя Гриша, — если уж захотел ты быть офицером, по совести скажу — ничто так не подкупает солдата, как человечность…

Глеб дивился тому, что здесь, в поле, под проливным дождем он как-то лучше видел свое курсантское и офицерское будущее… лучше осознавал свое положение в училище. Даже слова матери: «А, может, и зря, Глеб, суворовское-то? Как она еще сложится, жизнь военного?» — казались теперь совершенно иными.