Там, где хочешь

Тогда, после Большой войны, американцы ломанулись в Европу. От Италии они без ума, но по-итальянски «донт спик». А итальянцы «нон парлано инглези». И вот краля на свою голову спрашивает дорогу у парня, заводящего мотороллер. Самцы окрест оживляются и интересуются, чего хочет синьора. «Конечно, меня!» — заявляет хозяин мотороллера. Мужички гогочут, а американка готова сквозь землю провалиться. Дурочка, не понимает природу смеха этого — да просто она слишком красивая и чужая. И недоступная. А ее страх выглядит как высокомерие. Мужик, когда не может получить, либо злится, либо глумится.

В то время такой ему и казалась Марго: далекой. Недавно он еще был в Москве: общага, разруха, талоны; наблюдал драку двух теток из-за пачки макарон. Когда из самолета вышел в Экс-ан-Провансе — новость накрыла: в Москве путч, танки, Ельцин грозит Белому дому кулаком. В газетном киоске каждый день пробегал глазами «Монд» — покупал, если о России писали, иначе жалел франков. Он волок за собой свою историю, он словно в коконе жил в новой стране. Все думал: придется возвращаться к казахам или здесь удастся зацепиться? Пока размышлял, появилась Марго: настоящая американка (образ врага еще маячит на краю сознания), проблемы — все с жиру, говорит о них с серьезным видом, три четверти в речи непонятны. Рассказывает про фильмы, которых не видел. После еды сладко рыгает — у них это принято, у американских плебеев. Длинные темные волосы — снимет заколку, тряхнет ими — рассыплются по плечам. Ну и это: первая, с кого кофточку стащил. Так и не ставшая близкой. Неверная. «Американка в Италии» — приятно воображать Марго на месте этой девчонки, напуганную Марго, которую вышучивают. Слишком часто представлял себе, как она тащила в свой дешевый отель похотливого итальяшку.

— Корто… ревнивый Корто… — Маринка встала за спиной. — Посмотри на меня…

Наклоняется, в глаза пытается заглянуть. Ну, все ясно.

104

Шестое февраля, пятница. Закончилась первая пара, когда позвонил Воробушек:

— В Москве взрыв в метро…

Четыре десятка погибших. Франция выясняет, были ли среди пассажиров проклятого вагона ее граждане, и осуждает террористов. Жоэль растерян:

— Я всегда был на стороне Чечни, но сейчас…

— Психопатов всюду полно, — пожимает плечами Марьон.

Сотрудница в книжнике, Вера, москвичка, полдня названивала ближним и дальним. А ей, Марине, совсем не о ком в столице побеспокоиться. За год ни с кем не сошлась… только «англичанку» было бы жаль, если что. Знала, что тяжело Марине приходилось, — за уроки брала копейки, а учила на совесть. Но не звонить же: «Кэтрин, вы живы?» Да и где она, эта Кэтрин, — может, давно в Англии или Америке, наверняка при таком имени у нее двойное гражданство.

Странно: когда в ноябре на корабле “Queen Mary”обрушилась лестница — жалость за сердце не схватила. А тут — все думалось о людях, оказавшихся в вагоне с психом, взорвавшим себя. Кто-то последним вбежал в поезд, радовался, что успел… А кого-то дома — на полминуты — кот задержал: повис на шторе, орал. Жизнь хозяину спас. Не любила Марина Москву (вернее, не смогла полюбить), но ощущение беды не отпускало: сколько там таких, как она, девчонок из провинции, ищущих счастья, — они-то и ездят в метро…

Денисова мама сразу написала. Беспокоилась: вдруг у Марины родственники в российской столице. Она трогательная — шлет письма, жизнь свою рассказывает, вопросами засыпает, а то и припишет: «Денис тебя так любит, я чувствую!»

«Навоображает, а потом “чувствует”», — комментирует Корто. Он считает, что Марина глупость сделала несусветную: взвалила на себя эту ношу — переписку. «Тебе заняться нечем?» — «Корто, это же твоя мать! Ей одиноко!» — «Всех идущих ко дну не спасешь. Старый закон: больше даешь — больше просят. Скоро каждый день писать станешь».

Он был безжалостным, Корто. Ни к другим у него не находилось жалости, ни к себе. Всякий раз, когда он возвращался с пробежки — мокрый, замученный, — у Марины возникало ощущение, что ей как будто до него не дотянуться. И когда он, по обыкновению, отмалчивался, она снова не могла дотянуться.

Она пыталась его прочитать. Но так с книгой, которую по главам выкладывают в Интернете: проглотил кусок и ждешь. Не знаешь даже, то ли две трети уже прочтено, то ли — одна сотая. Кликаешь, обновляешь страницу, а тебя дальше не пускают.

Не пускают, и отсюда желание приблизиться, уловить, прижаться. Поймать момент, когда он оторвался от компьютера, но еще не встал из-за стола, забраться к нему на колени, свернуться клубком, уткнуть нос в шею, в теплое, туда, где бьется венка. Корто.

Подержит на коленях минуту-другую, похлопает по спине: «Давай-давай, я сока хотел себе налить».

Оттого, что днем не можешь приблизиться, — радость ночью. Наконец-то он с тобой, не твой, но хотя бы с тобой. Люди это называют близостью, да, он сейчас близко, завтра опять не дотянешься. Радость плеснет через край, ты переведешь дыхание и уткнешься носом в шею, в теплое… Плевать, что днем было одиноко.

105