Там, где дует сирокко

Люди по ту сторону отказывались от фитра, самой своей природы, сотворённой Аллахом, и не называли себя больше ни мужчинами, ни женщинами. Надругавшись над естеством, меняли свои тела, а вместе с телами и разум. Создания эти проводили дни и ночи в мучительно новом, непостижимом мире, где все известные человечеству пороки удесятерялись, и изобретались прежде невиданные. А устав от безумных наслаждений, они с восторгом принимали смерть, смерть нечестивую, без молитвы и мира в сердце.

Рассказы об этом наполняли души правоверных ужасом и смятением. Но если кто-то отшатывался от бездны, то другие оставались на её краю, всматриваясь к клубящуюся внизу мглу, как заворожённые.

Но «если ты долго будешь всматриваться в бездну, бездна начнёт всматриваться в тебя», сказал один из неверных когда-то (не спрашивайте, откуда ведомы мне его слова), и таких, зачарованных бездной, у нас совсем не мало.

И в сравнении с ними, смотрящими на мерзость как кролик на удава, каким привычным и домашним кажется тот грех, которому предаются честные, но слабые плотью правоверные в помеченных синим фонарём кварталах!

[1] Махди (араб.) – в исламской традиции – последний пророк, который появится перед концом света, чтобы восстановить чистоту подлинного ислама. В тексте романа используется вместо личного имени явившегося людям пророка.

[2] Ахль-аль-китаб (араб.) – люди книги, иносказательное название христиан.

Мадина

Глава первая

Послеполуденное солнце заливало овальный дворик байт-да’ара[1]упрямым жаром, и куцая тень навеса, под которым примостились обе девушки, крала свет, но не давала прохлады.

Впрочем, Замиль и не стремилась к прохладе – она просто о ней не думала в это время. Нет, зима на Острове случалась зябкой и сырой, но лето… каким ему ещё и быть, как не раскалённой печкой. «А мы как ягнята, насаженные над этой печкой на вертел», – подумала она и отпила глоток кофе.

Напиток, помимо привычной горечи, отдавал померанцем, и Замиль смаковала его с болезненным упоением. Жар августовского дня, удушливая дымка, висящая над камнями, и горячий кофе, который она прихлёбывала мелкими глоточками. Все остальные девочки считали, что надо быть оглашенной, чтобы пить его в такую погоду. Все… наверное, даже Джайда, которая так отчаянно пытается быть как она.

– Всё-таки жарко, – в такт её мыслям Джайда вздохнула и вытерла пот со лба. – И почему бы нам не зайти обратно в дом? Может, там мы примем душ и хоть немного…

– Возле душа сейчас очередь, – равнодушно оборвала её Замиль и повела взглядом, убеждаясь, что они одни в раскалённом дворике за резным забором. – Послушай, Джайда, у меня к тебе есть вопрос…

Джайда вскинула голову, и Замиль, в очередной раз и как всегда – с чувством лёгкой досады, подумала, как же щедро природа одарила её товарку. Джайда напоминала африканскую маску из тех книг, которые так любил разглядывать её отец. Чёрная кожа, гладкая, как лакированное дерево, безупречная линия скул, совершенные овалы глаз, нос, словно вылепленный лучшим скульптором… и Замиль с досадой подумала, что ум и красота редко ходят парой. Впрочем…

– Ты говорила про тех мужчин, что приходили к тебе в понедельник, – мягко, как могла, сказала она, – что подарили тебе чехол для наладонника и что-то там ещё…

– И ожерелье, – с готовностью откликнулась Джайда, – но ты знаешь, Замиль, они, хотя и щедры, но какие-то… странные. Оба. Курят много кефаи, обкурившись, несут такое…

Замиль нахмурилась, пытаясь понять, правильно ли перевела слово «несут» – Джайда, малийка по крови, выросла в Марокко и несмотря на все усилия так и не смогла толком овладеть островным наречием. Она говорила с сильным марокканским акцентом и то и дело вставляла в речь словечки из дарижа[2].

– Так значит, они много курят, – девушка потёрла подбородок. – Скажи, а берут они с собой свой наладонник? Говорят ли по нему при тебе?