Талант есть чудо неслучайное

навзрыд Одной-единой страсти ради На полустанке — инвалид, И Шостакович — в

Ленинграде.

И ради этой одной-единственной страсти и живет, и пишет сложный,

замечательный русский поэт Александр Межиров.

1072

НЕПРИНУЖДЕННОСТЬ, КАК СВОЙСТВО ПОЭЗИИ

в

оздух истинной поэзии — непринужденность. Принужденность некоторых стихов

не только во внешних обстоятельствах. Иногда сами поэты принуждают себя к

ложнофилософскому наморщи-ванью лбов, или к изображению безоглядного бодряче-

ства на челе, или к мнимо пророческому блеску очей, созданному при помощи глазных

капель самоуверенности. Но черты заданностн, умышленности, внутренней

скованности предательски проступают в движении стиха. Заметим, что при этом стих

может развинченно вихляться, вытанцовывать бог знает что, дабы замаскировать

принужденность, но если он и сумеет обмануть читателей, то лишь на время.

Формула «поэзия — мышление образами» далеко не всеобъемлюща, и я скорее

склонен полагать, что поэзия— это мышление пластикой, ибо пластика слова включает

в себя не только метафоры, но и музыку, и богатство интонаций, рассвобожденных от

метафор, и тонкость эпитетов, и мало ли что еще. А основной закон пластики, в том

числе и пластики мышления,— это, конечно, непринужденность. Именно

непринужденность и есть бессекретный секрет лучших стихов Д. Самойлова из его

книги «Равноденствие». О том, как поэт иногда отклоняется от принципа

непринужденности, поставленного им во главу угла отношения к поэзии, мы будем

говорить во второй половине статьи, сейчас же обратимся к удачам, воплощающим

этот принцип.

92

Одно из качеств поэтической непринужденности — это целостное, свободное

построение строфы. Есть строфы, чье обаяние почти невозможно анализировать, как

невозможно «алгеброй поверить гармонию». Эти строфы не сколочены из отдельных

строк, а неразъемны: их не расчленишь никаким усилием. Это не арматура рифм,

заполненная словесным бетоном сомнительного качества, а полновесные цельные

отливки. Такие строфы западают в сознание сразу и становятся его неотъемлемой

частью. К ним принадлежит строфа Самойлова, которую уже не вынешь ни из нашей

поэзии, ни из нашей истории:

Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые... Война гуляет по России, А мы такие

молодые!

Где бы ни звучала эта строфа — или на вечере поэзии из уст самого поэта, или в

концерте художественной самодеятельности, или в Театре на Таганке, или просто в

глубине нашей памяти, за ней сразу встает то горестное и в то же время драгоценное

для стольких поколений время. А ведь это только четыре строчки! Да еще и безо

всякого «мышления образами»! В чем обаяние этой строфы? Во внутренней рифме? В

интонации? В соединении такого неожиданного по отношению к трагической теме

шалавого выражения «Война гуляет по России» и брошенного еще более залихватски, с

чуть улавливаемой грустью по невернувшимся ровесникам, да и по самим себе,

которых тоже не вернешь: «А мы такие молодые!»? Обаяние этой строфы не в

частностях, а во всей гармоничности ее течения, в ее многоинтона-ционности,

прикрытой как будто бы только одной захлебывающейся интонацией, короче говоря —

в непринужденности. Лучшие стихи Самойлова обладают такой воздушностью формы,

как постройки, сделанные без единого гвоздя:

Приобретают остроту, Как набирают высоту. Дичают, матереют, И где-то возле

сорока Вдруг пробивается строка, И мысль становится легка, А слово не стареет.

92

Какая удивительная пластика, какая свобода движении мысли и слова! Обратим

внимание на строку «И мысль становится легка». Она не случайна. Это как раз то, чего

добивается поэт,— не «легкости в мыслях необыкновенной», конечно, а

непринужденности мысли, преодолевшей закон земного притяжения и все-таки не

отрывающейся от земли, «...мысль становится легка» в том смысле, что она ненатужна,

ненавязчива, не ради пысокопарной афористичности, а именно легка, т. е. естественна,

как выдох в пении. И дальше тоже прекрасно:

И поздней славы шепоток Немного льстив, чуть-чуть жесток, И словно птичий

коготок Царапает, не раня. Осенней солнечной строкой Приходят зрелость и покои.

Рассудка не туманя.

Пожалуй, только одна строка — «Осенней солнечной строкой» — проговорена

вскользь, необязательно. Но затем снова переливчато, с мудрой беззлобностью, с

веселой шальнинкой:

И платят позднею ценой: «Ах, у него и чуб ржаной! Ах, он и сам совсем иной. Чем

мы предполагали!» Спасибо тем, кто нам мешал! И счастье тем, кто сам решал,— Кому

— не помогали!

Одно из самых чистейших, самых непринужденных стихотворений в русской

лирике последних лет.

Мне кажется, что при всех несомненных достижениях общей ремесленной

культуры стиха сейчас наличествуют два ложных направления, вроде бы противобор-

ствующих, но вольно-невольно смыкающихся: первое — подчеркнуто ораторское,

второе — подчеркнуто антиораторское. Но в любой подчеркнутости есть умысел,—

следовательно, принужденность. Вот что объединяет так называемых литературных

противников. Истинная борьба за качество поэзии лежит вне этих крошечных баррикад

из папье-маше.

Обратимся — в который раз! — к спасительному примеру Пушкина, который

чурался какой бы то ни было

181