Талант есть чудо неслучайное

Подражания в те времена не считались большим грехом — ими даже кокетничали.

Когда Пушкин в скобках писал «Подражание», то это не было кокетством, а данью

уважения или иногда самозащитой. Но развелось невесть сколько поэтов, просто-

напросто подворовывающих, да еще и без признаний в этом. Их муза, по афо-

ристичному выражению Баратынского:

Подобна нищей развращенной, Молящей лепты незаконной С чужим ребенком на

руках...

За редким исключением Пушкина, Дельвига, читатели одаряли поэзию

Баратынского лишь на ходу, да и то «небрежной похвалой». Но сила «лица необщего

выраженья» Баратынского такова, что его ни с чьим не спутаешь. Пророческим

оказалось стихотворение «Последний поэт»:

Век шествует своим путем железным.

Творчество больших поэтов всегда предупреждение не только современникам, но и

потомкам, через головы поэтов и правительств.

Иногда Баратынского называли патрицием от поэзии, приписывали ему эстетскую

поэзию, оторванную от народных нужд. Это неправда. Ему не по характеру было

заниматься политической борьбой, но разве честная литература не является всегда

борьбой во имя народа, даже если сам поэт не занимается громогласными заявлениями

об этом?

Строки:

Не подражай своеобразью, гений И собственным величием велик —

22

имеют отношение не только к искусству. Почти все мы с детства заражены жаждой

подражания кому-то, причем подражаем не только хорошему, но и плохому, если это

плохое чем-то заманчиво. А подражать вообще никому и ничему не нужно. Самого себя

надо искать не внутри других людей, а внутри самого себя. Если бы Баратынский искал

себя в Пушкине, он бы не стал Баратынским. Он предпочел найти себя в себе. Зажег

свой собственный, а не заемный фонарь, спустился внутрь своей души, огляделся и

сказал как бы никому и в то же время всем:

...да тут и человек...

1974

ЗА ВЕЛИКОЕ ДЕЛО ЛЮБВИ

у

с так давно в поселке на Колыме я увидел на заборе местного стадиона зазыва-

ющую игривую надпись, порожденную бестактным вдохновением районного

импровизатора: «Спортсменом можешь ты не быть, но физкультурником — обязан!»

Меня горько поразило это беззастенчиво фривольное обращение с глубоко

выстраданными строчками — частью того духовного наследия, о котором Некрасов

сказал: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Лучшие писатели земли русской

думали о нас всерьез — они подготовляли нас еще задолго до нас. Поэтому и мы долж-

ны относиться всерьез к своим, не ответственным за наши недостатки, великим

прародителям, не раскалывая их облики на кусочки школярски заучиваемых, а иногда и

с недостойной легкомысленностью перекраиваемых цитат. Некрасовское предвидение

времен, «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого — Белинского и Гоголя с

базара понесет», свершилось — классика поистине стала народным достоянием. Но

есть и псевдочитатели, которые могут простоять целую ночь у магазина подписных

изданий только потому, что книги для них — лишь обязательное добавление к меб-

лировке. Почтительно стирая пыль с благородно светящихся, золотящихся корешков

полных собраний классиков, такие псевдочитатели блюдут гениальные страницы в

печально взывающей нетронутости. Казаться интеллигентами ныне хочется всем. Но

главное — это быть, а не казаться. Само понятие «интеллигенция», не

22

смотря на латинский корень, родилось в России и во всех иностранных изданиях

приводится, как правило, прописью. Это понятие окончательно сформировалось

именно в некрасовскую эпоху, впитав в себя культуру лучшей части аристократии

вместе с новыми свежими силами мощно вторгшегося в историю разночинства. Когда

некоторые сегодняшние околоинтеллигенты, дабы выглядеть интеллигентами, играют в

снобизм, им и невдомек, что понятие «интеллигенция» выросло не на оскудевшей

почве изжившей себя элитарности, а на свежевспаханной целине революционного

демократизма. Пушкин — основатель понятия «русский народ». Некрасов—

основатель понятия «русская интеллигенция».

Всей своей поэзией Некрасов сказал, что происхождение и образованность — это

еще не культура. Некрасовская «муза мести и печали» воспитывала культуру

сострадания к униженным и оскорбленным, культуру неравнодушия к бесправным

крестьянам и рабочим, культуру воинствующего презрения к зажравшимся хозяевам

парадных подъездов, культуру ежедневной гражданственности. Не случайно на

похоронах Некрасова после речи Достоевского студенты, среди которых был молодой

Плеханов, кричали: «Выше, выше Пушкина!» Поэтически Некрасов, конечно, не был

выше Пушкина, но он был выше Пушкина исторически, ибо голосом некрасовских

стихов впервые заговорила не только передовая, но и забитая, неграмотная Россия.

Некрасов был первым, кто дал трудящемуся русскому человеку право голоса. В

Некрасове Россия заговорила не витиеватым, стилизованным «под народ» языком, а

языком собственным — сочным в соленой шутке, душераздирающе обнаженным в

своей вековой печали по свободе, изумленно-нежным в своем разговоре с природой.

Когда перечитываешь Некрасова, порой трудно понять, где у него заимствованное из

фольклора, а где собственное, уже давно ставшее в нашем восприятии фольклором.