Такой случай

Галя утвердительно качнула головой, глядя на него своими большими, чуточку воспаленными глазами. Как и утром, Покатилов был в костюме, в галстуке, с пробором в серебряно-черных волосах.

— Константин Николаевич, Яначек говорил, что перед освобождением в апреле сорок пятого года вас пытали в крематории. Это верно?

«Когда-то что-то подобное уже было со мной», — подумал он устало и, пересилив себя, улыбнулся.

— Раз говорил Яначек, значит, верно. Он человек положительный, хотя и не доктор и даже не инженер. Вы заметили, как ценятся здесь эти звания? Например: доктор-инженер Хюбель…

Галя не сводила с него широко раскрытых глаз, смотревших слегка недоверчиво.

— Мари называет вас героем Брукхаузена… Почему же советник по культуре не предупредил меня об этом?

— Мари преувеличивает. Она все время подтрунивает надо мной. Интересно, они все-таки уехали в Вену?

— По-моему, нет. Кажется, голландец уснул. Он что, с горя пьет?

— Скорее, по привычке, Сандерс — выходец из богатой семьи. А вообще, вам может показаться, что мои товарищи слишком часто прикладываются к рюмке… Минутку, Галя. Во-первых, здесь, как и во Франции и в Италии, к еде принято подавать молодое виноградное вино — вроде нашего кваса. Во-вторых, на приемах, как известно, тосты произносятся с бокалом в руке. Таков ритуал…

— Я знаю это, Константин Николаевич. Я хотела спросить о другом… Неужели этот голландец, Сандерс, тоже был членом подпольной организации?

— Он был храбрый парень. Он тайно портил детали крыла «мессершмитта» в лагерных механических мастерских, где заставляли работать заключенных.

— Выходец из богатой семьи?

— В Брукхаузене нас объединяла общая цель: сопротивляться, вредить фашистам, чем только возможно, и, конечно, не дать уничтожить себя… В том-то и состоит наша с вами, Галя, задача: понять, остался ли прежний антифашистский дух у таких товарищей, как Гардебуа, Сандерс, Яначек, могут ли и хотят ли они по-настоящему продолжать борьбу против старого врага.

— Понятно. Хотя для меня, откровенно, все это как кино. Такое идейное… Вообще-то, я не очень люблю про войну.

— А про что любите?

— Про жизнь… Сложные человеческие отношения. Любовь. Это интересно. А война, подполье — это все же немного примитивно. Вы меня, конечно, извините, может быть, я не все понимаю… Можно еще кофе?

— Конечно, конечно. — Покатилов встал, вынул из чемодана коробку конфет. — Выпейте еще кофе и не забудьте про шерстяные носки.

Она улыбнулась чуть пристыжённо и тоже встала.

— Кофейник и конфеты возьмите с собой, — сказал он и подумал: «Вот еще горе мне…»

— Спасибо. Вы, наверно, очень заботливый муж.

— Не особенно. А вы замужем?

— Да.

Он проводил ее до порога, выкурил в ванной сигарету, переоделся и лег в прохладную постель.

…Они неслышно выступили из темноты и начали приближаться к нему. То ли он забыл запереть на ночь дверь, то ли проникли через открытое окно, когда проветривалась комната. «Это же международный скандал», — шевельнулось в голове, и потому, что мысль была непривычно вялой, он почти обрадованно заключил, что у него очередной кошмар. Надо было встряхнуть головой, надо было скинуть с себя одеяло, надо… И хотя он уже понимал, что это обыкновенный кошмар, и понимал, что надо сделать, чтобы проснуться, кошмар потому и назывался кошмаром, что избавиться от него было практически невозможно. Он хотел вскочить на ноги и как будто вскочил, но в то же время продолжал неподвижно лежать в постели где-то то ли на восьмом блоке лазарета, то ли в студенческом общежитии. Эсэсовцы остановились в трех шагах от него. «Ударю ногами в живот первого, кто бросится на меня, потом будет легче, — мелькнуло в уме. — Потом свалюсь на пол и очнусь… Давайте, гады! — закричал он, и ему показалось, что он услышал свой голос, долетевший до него из какой-то иной сферы. — Давай!» — крикнул он опять.

Но его уже кто-то цепко держал. Кто-то невидимый подобрался сзади и обхватил его громадными обезьяньими руками, облапил со спины, просунув одну руку между ног, вторую — между подушкой и шеей через плечо и сцепив железные пальцы на животе. Хватка была мертвой, и все-таки надо было вырываться. Только сопротивляясь, можно было спастись — он это знал. Он начал работать ногами и кричать. Он почувствовал, что обливается холодным потом и что голос его все отчетливее прорывается к нему из  т о й  сферы. «Ничего, — сказал он себе, — добужусь. Но откуда, дьявол возьми, я знаю эти длинные цепкие руки?.. Фаремба! — закричал он с ужасом, вспомнив черную скалистую стену заброшенного карьера. — Оберкапо штайнбруха Фаремба… Я попался-таки ему. Кошмар!»

— Кошмар, — пробормотал он, с облегчением вздыхая и чувствуя, как спадает пелена удушья. — Как хорошо, что только кошмар!

Он поднялся, покурил, умылся и снова улегся под неудобное пуховое одеяло.

Глава четвертая

1