Такой случай

В этот вечер я долго не мог уснуть. Было жалко утраченного, грустно, что былого не воротишь. «Неужели таков удел каждой первой любви?» — думал я. Усилием воли я вызывал в себе снова и снова прежний милый образ, но Наташа больше не являлась мне той, что была. «Но это же неправда, — говорил я себе, — я хочу по-прежнему ее любить». «Хочешь?» — спрашивал меня чей-то иронический голос. «Нет, люблю, — говорил я и, стараясь заглушить в себе этот подлый голос, повторял: — Люблю и, невзирая ни на что, буду любить».

Через две недели, сдав зачеты за первый семестр, я с Глебом отправился в ту самую больницу, где мне в детстве удаляли глаз. Я решил еще раз испытать свое счастье — сейчас, на пороге новой жизни, открывающейся с окончанием института и встречей с Наташей.

В больнице меня принял доцент с приятным бархатистым голосом. После осмотра он сказал:

— У нас как раз освободилось одно место. Можете ложиться.

— А надежда?

— Попробуем, попробуем. Многого не обещаем, но надежда есть.

Большой уверенности в его голосе не чувствовалось.

Помывшись в ванной, я в сопровождении санитара поднялся на второй этаж. Мне указали палату и койку. Едва я разделся и лег, как подошла нянечка.

— Сынок, — сказала она хрипловатым старческим голосом, — не лежал ли ты в нашей больнице прежде?

Что-то знакомое было в том, как она говорила.

— Лежал.

— Не с мамой ли ты был тут, мальчиком еще маленьким?

— Тетя Таня?

— Тетя Таня, — радостно подтвердила нянечка. — Маму-то твою я хорошо запомнила, очень убивалась мама-то по тебе, я с ней, бывало, не одну ночь наскрозь просиживала.

Далекое, далекое вдруг встало передо мной. Детские голоса, голубые кроватки, слово «поздно»… От этого воспоминания мне стало не по себе, и я отвернулся. Тетя Таня, заметив, вероятно, мое состояние, молча поправила одеяло и неслышно отошла.

Через час меня осмотрел лечащий врач. Мне пустили в глаз какие-то капли. На другой день явился доцент с бархатистым голосом. Он назначил мне тридцать уколов.

— Зачем? — спросил я.

Мне ответили, что необходимо укрепить глаз. Я поинтересовался, за какой срок надо принять эти уколы.

— За месяц, — сказал доцент.

— Но у меня через десять дней начинается экзаменационная сессия!

— Ничем не могу помочь. Мы готовим вас к операции.

Ложась в больницу, я не думал, что меня задержат так долго. Я не мог и не хотел опаздывать со сдачей экзаменов, тем более что это были последние экзамены за четвертый курс.

— Может быть, вы разрешите мне готовиться здесь?

Доцент вдруг рассердился.

— Вы смеетесь, юноша! Уколы болезненны, после них невозможно заниматься. Кроме того, мы готовим вас к операции, заметьте себе это. Всякие шутки тут неуместны.

Он ушел. Через некоторое время мне сделали первый укол. Это на самом деле было очень больно, и потом развивалось головокружение. Тем не менее я встал, разыскал с помощью сестры главного врача и после долгих переговоров добился разрешения не только заниматься, но и уходить в дни сдачи экзаменов в институт.

Когда меня впервые навестили Глеб и Вера, я рассказал им о своем намерении и попросил привезти в больницу все мои записи и конспекты. Друзья пытались меня отговаривать, на я настоял на своем. На следующий день, сидя на койке и перебарывая слабость после очередного укола, я уже штудировал лекции по диалектическому и историческому материализму.

Еще через день пришла Наташа. Она набросилась на меня с дружескими упреками: я так и не побывал у нее в общежитии, кроме того, ей пришлось опять разыскивать меня.

Я виновато молчал. Наташа сказала:

— Ну зачем ты лег сейчас в эту больницу?

— Как зачем, Наташа? Ведь это самое важное.

— Я считала, что самое важное для тебя сейчас институт.

— И институт и это… Я думал о будущем.

— Ах, Алеша. Для чего себя все время мучить? А если неудача? Не лучше ли раз и навсегда сказать себе: с этим кончено, — и жить, как живут все, подобные нам?

Наташа подавила вздох и, помолчав, добавила вполголоса, наклонившись ко мне:

— Мы и так могли бы быть счастливы, очень счастливы.

Она была искренна — я понимал это, — но если бы знала она, Наташа, как беспощадно разрушала она своими словами то хорошее и светлое, которое я еще любил в ней, и как мне от этого было больно!

— Я никогда не примирюсь со слепотой, — медленно и внятно сказал я и почувствовал, что Наташа вздрогнула при последнем слове. — Запомни, никогда, ни при каких обстоятельствах.

Наташа молчала. Потом, положив маленькую мягкую руку на мое лицо, тихо поднялась и стала прощаться. Я ее не удерживал.

Два дня спустя у моей койки сидела соседка Анастасии Ивановны, скромная, неприметная девушка Аня, работавшая в ателье.

— Зачем вы пришли? — едва скрывая раздражение, спросил я.

— Меня попросила Анастасия Ивановна… вы тут один, — робко ответила девушка. — Я принесла вам немного, что было, вам надо подкрепиться.

— Спасибо, Аня, но вы сами не очень богато живете, зачем все это, меня же навещают товарищи.

Аня упавшим голосом сказала:

— Я не знала, думала вам будет приятно. Хотела, как получше. Что ж… тогда извините.