Такое короткое лето

Евдоким взял кувалду за деревянную, отполированную мужскими ладонями ручку, кузнец вытащил из горна раскаленную железяку, с которой, рассыпаясь, летели белые искры, и положил ее на наковальню.

— Бей! — приказал он и стал молотком показывать место, по которому надо ударить.

Евдоким сначала несмело, потом все азартнее начал стучать по заготовке. Кузнец поворачивал ее то одним, то другим боком, и на глазах Евдокима кусок железа стал принимать форму тележной оси. Когда заготовка приобрела вид готового изделия, кузнец отложил молоток, взял рубило и они подравняли концы оси.

— Теперь отдохни, — сказал кузнец, сунул заготовку в горн и стал качать меха.

Евдоким утер рукавом пот, тонкими ручейками стекавший с лица. От горна шел жар, да и непривычная работа разогрела тоже. Кузнец свернул цигарку, достал из горна щипцами раскаленный уголь, прикурил. Затем этими же щипцами приподнял над углем заготовку, повертел ее перед глазами. Конец заготовки светился алым светом. Он положил ее над отверстием в наковальне и приставил бородок.

— Бей! — снова приказал кузнец.

Евдоким ударил. Кузнец осмотрел отверстие, пробитое в тележной оси, и сунул заготовку в горн другим концом. Канунников благоговейно стоял рядом, удивленный тем, что всего за несколько минут своими руками из бесформенного куска железа сделал необходимую для крестьянина вещь.

Когда пробивали в оси второе отверстие, в кузню зашел Зиновьев. Евдоким отложил кувалду, вытер о рубаху ладони и протянул председателю руку:

— Я тебя жду. Сказали, что зайдешь в кузню.

— А я думал, ты уже молотобойцем устроился, — ответил Зиновьев, но так вяло, что Евдоким сразу понял — никакого дела до него сейчас председателю нет. На душе стало неспокойно.

— Степана на минуту домой отпустил, вот и попросил его постукать немного, — кивнув на Канунникова, произнес кузнец.

— Железа вам сейчас привезут, — сказал Зиновьев. — Теперь душа винтом, а чтобы к завтрашнему дню плуги были готовы. Даже если всю ночь работать придется. Ну пошли, если ко мне, — повернулся председатель к Евдокиму. Потер пальцем переносицу и добавил: — Устал я зверски.

Евдоким не ответил. Ему показалось, что последней фразой Зиновьев и вовсе пытается отгородиться от него.

Шли молча. Евдоким несколько раз бросал взгляд на председателя, но тот, занятый своими мыслями, не замечал его.

И только когда зашли в контору и Зиновьев сел за свой стол, спросил, подняв глаза на Канунникова:

— С чем приехал?

— Насчет рыбалки говорил, помнишь? — Евдоким переступил с ноги на ногу. Он остановился у порога, не решаясь подойти к председательскому столу.

— Как не помнить? — ответил Зиновьев. — Только не до рыбалки мне сейчас. Посевная на носу, а семян нет. Техника еще не вся отремонтирована. Иди к нам молотобойцем, — неожиданно предложил он. — Ты мужик здоровый, у тебя получается.

Работать в кузне не входило в планы Евдокима. Он не привык, да по складу характера не мог подчиняться кому бы то ни было. Во время посевной или осенней страды он работал до изнеможения, но то был труд на его собственном поле. Канунников знал: все, что заработает, останется ему. Рыбалка давала хотя бы видимость свободы. В кузне же нужно было с утра до вечера стоять у закопченного горна. О какой свободе тут говорить? Канунников опустил голову и ничего не ответил.

— Ну коли не хочешь, прощай, — сухо сказал Зиновьев.

Может быть он надеялся, что именно эта сухость заставит Евдокима согласиться на новое предложение. Колхозу позарез требовался еще один молотобоец. Но председатель ошибся.

— Прощевайте, — ответил Евдоким и повернулся к выходу. Зиновьев вытянул на столе руки, сжав кулаки.

— Попозже, может, что и решим, — произнес он, когда Канунников уже взялся за скобку двери. — А сейчас пока живи, мы тебя с земли не гоним. — Ему все же не хотелось окончательно отказывать единоличнику.

Прежде, чем возвратиться домой, Евдоким решил зайти к Спиридону. Но того дома не оказалось: уехал на пашню оборудовать стан. «Все сегодня идет наперекосяк», — подумал Евдоким и, попрощавшись с женщинами, направился к берегу. В лодку он сел с невеселым настроением. Гребнув несколько раз, Евдоким опустил весла.

Течение отнесло его на середину Чалыша. Перед ним открылось залитое весенним солнцем Луговое. Село протянулось вдоль берега на целую версту. Занятое своими делами, оно отмахнулось от Евдокима. В его душе скопилась горечь. Он начал понимать всю непрочность своего положения. Остаться единоличником ему не удастся, идти в колхоз он не желал. Новая жизнь, какой бы суровой она ни была, уже не свернет с определенной для нее дороги. Колхозы не отменит никто. А он будто не замечает этого, распахивает землю, сколачивает маленькое хозяйство. Надо менять весь уклад жизни, на все смотреть по-другому. Но Канунников словно внутренне оцепенел, у него не хватало сил перешагнуть через самого себя.