Такая работа

— Рогов! — повысил голос Веретенников. — Я вам слова, кажется, не давал… Нам нужно, пожалуй, начать не с раскрытия краж, а с поднятия дисциплины в отделении. Процветает панибратство, круговая порука. У нас здесь не научно-исследовательский институт, товарищ Рогов, здесь  о р г а н ы, если хотите, карательные… — Веретенникову не хватало воздуха. — Давайте товарищ Гуреев, — миролюбиво кивнул он Гурееву, — как думаете работать над кражей с Наты Бабушкиной?

— Передаем лирические песни советских авторов, — донеслось из репродуктора.

Гуреев пригладил шевелюру.

— Вызывать на беседы всех освободившихся в этом году из мест заключения…

— Мы почти со всеми беседовали, — негромко сказал Ратанов.

— Ничего, им повезло. — Гуреев улыбнулся.

Ратанов, поморщившись, оглянулся: он увидел недовольное, но спокойное лицо Егорова, насмешливые и злые глаза Баркова. Рогов уже не дремал и с явной неприязнью смотрел на Веретенникова. Им напомнили о дисциплине, и теперь уже ни один из них не выскочит, как мальчишка, со своими соображениями. Но внутренне они не принимали того, что им говорил Веретенников, и знали, что скоро вернется из отпуска начальник отдела.

Что понимали такие, как Веретенников, под притонами? Любую квартиру, где после двенадцати играла радиола и собиралась молодежь. А разве сами они не так давно не спорили с соседями и не заводили радиолу? Студент для веретенниковых был потенциальным грабителем, мать-одиночка — особой легкого поведения. А вместо участия к судьбе людей, случайно сбившихся с пути, выбитых из колеи нормальной жизни, они могли предложить только ночные проверки, приводы, запугивание. Это веретенниковы называли профилактикой преступлений. Так они готовы были профилактировать и вора-рецидивиста, и восьмиклассника, смастерившего себе пистолет. Это они еще недавно говорили: «Что такое общественность? Чем она может помочь? Горбатого могила исправит…» Теперь они все горой стояли за  п р о ф и л а к т и к у — это не требовало ни изучения конкретных дел, ни анализа оперативной обстановки. Ответ всегда был готов: таскать, не давать покоя, беседовать…

— Кроме вреда, это ничего не принесет, — сказал Ратанов. — Партия перед нами поставила задачу искоренения преступности. Нам нужно разграничить меры в отношении людей, которые не хотят трудиться, и тех, кто случайно может стать на неправильный путь. Нельзя сваливать все в кучу…

— Дискутировать будем в другом месте, товарищ Ратанов, — жестко сказал Веретенников, и все переглянулись: Веретенников никогда не осмеливался так разговаривать с Ратановым.

— Тем не менее я договорю, а вас попрошу не перебивать… Тревога в отделении есть. Нет показной «заплаканности». Никто не считается со своим личным временем. Это и есть мерило обеспокоенности. Возможно, я что-то упускаю.

— Вам и подсказывают, — проворчал Веретенников.

— Да, да, — но уже совсем мягко сказал Шальнов, — больше крутиться, меньше философствовать. Не давать преступному элементу покоя…

— Это уже было, — довольно громко сказал Рогов, — сейчас другое время — каждый день головой думать надо.

— Время другое, да люди те же, — с нажимом сказал Веретенников. — Кончайте, товарищ майор, совещание. Все. Работать надо.

10

Жизнь в отделении шла своим чередом, но Ратанов чувствовал, что над ним сгущаются какие-то тучи и что это становится заметным для окружающих. Ратанов старался не обращать внимания на тревожные симптомы. Правда, он выбрался на воскресенье к полковнику Альгину, но, увидев, как упивается Альгин отдыхом в кругу семьи, пришедшим к нему после почти полутора лет нечеловеческого напряжения, не стал его беспокоить. Он знал, что Альгин завтра же поехал бы в управление.

«Я ничего не сделал такого, в чем бы мог себя упрекнуть, — думал Ратанов, возвращаясь из деревни один в полупустом вагончике узкоколейки. — Что же случилось?»

После гибели Андрея часто заходить к Ольге стало как-то неловко. Она больше находилась дома, никуда не выходила, только Игорешка еще забегал к Ратанову, да и то редко. Один раз спросил про какую-то собаку, которая якобы сказала Ольге человеческим голосом: «Если ваш Игорешка не слушается — я его съем!» Второй раз звал играть в футбол.

По-прежнему оставался непонятным арест Джалилова, и Ратанов инстинктивно чувствовал, что здесь кроется что-то, касающееся его самого. Он почти каждый день разговаривал с Щербаковой и знал, что Гошка, который был отпущен на свободу под подписку о невыезде, ни словом не упомянул об Арслане. Гошка поступил на работу и, по имевшимся у Ратанова сведениям, все вечера просиживал дома или во дворе, не показывая носа на улицу.

Так было до субботы.