Так умирают короли

– Не плачь, Ярославна! – приободрил я ее. – Прорвемся. Вот только Виктора жаль. Для него все так хорошо начиналось.

Герой передачи сейчас выглядел не лучше меня. Ему наложили фальшивые рубцы, а на левой руке так вообще была рваная рана. Она смотрелась очень живописно.

– Ужасно! – выдохнула Светлана, увидев эту картину.

– Нормально, – оценил я. – Мне нравится.

Примчался гипнотизер. Он уже был загримирован.

Виктора уложили на пол и приковали цепью к стене. То же самое проделали и со мной. Несколько человек в «окровавленных» одеждах вповалку упали рядом с нами. Мы находились в темнице. Низкий каменный свод нависал над нами, красноречиво демонстрируя незавидность нашей судьбы. Сквозь крохотное зарешеченное окно пробивалась полоса света. От окружающей нас обстановки становилось холодно и нехорошо. Я вздохнул и кивнул стоявшему наготове гипнотизеру. Он привел Виктора в чувство и стремительно упал на пол, отвернувшись от нас.

Массивная металлическая дверь захлопнулась, лязгнул засов, и я увидел, как мой собрат по несчастью вздрогнул. Он открыл глаза и бездумно воззрился на каменистый свод. Целая минута понадобилась ему на то, чтобы осознать происшедшие вокруг него перемены. Наконец он увидел меня, окровавленного, и отшатнулся. Звякнула цепь, которой он был прикован к стене. Эта цепь совершенно его обескуражила.

– Что, Козьма, плохо? – спросил я его тихим голосом истерзанного в пытках человека.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Сущие звери, – доложил я ему. – Пятьдесят плетей! Думал, помру. Уже распрощался с тобой, Козьма.

Он придвинулся ко мне и спросил горячим шепотом:

– Что происходит? Где мы?

– В петровских застенках. Меня зовут Викулой, вас Козьмой. Не пытайтесь им ничего объяснять, иначе объявят колдуном и сожгут на костре.

Лицо моего Козьмы потемнело.

– Мы с вами стрельцы, – докладывал я обстановку. – Приняли участие в стрелецком бунте, который подавлен Петром.

Он вряд ли хорошо учился в школе, но картина Василия Ивановича Сурикова «Утро стрелецкой казни» наверняка была ему знакома. По крайней мере, в его глазах я увидел предчувствие близкой развязки.

– Что с нами будет? – на всякий случай спросил он.

Я ответил Козьме красноречиво печальным взглядом.

– Как же так? – вскинулся он, и снова звякнули оковы.

– До этого все было нормально, – объяснил я. – Мы жили – не тужили… Э-эх, жизнь стрелецкая…

Красноречивый вздох.

– И так нехорошо все заканчивается.

– Неужели нельзя ничего изменить?

Я продемонстрировал ему свои оковы:

– Как от этого избавиться?

– Но за что? – совсем запечалился он. – Мы даже ничего не успели сделать!

– Мы участвовали в стрелецком бунте.

– Я ни в чем не участвовал!

Я строго посмотрел на Козьму, и он тотчас затих.

– Раньше-то, чай, лучше было? – примирительно сказал я.

– Раньше – это когда?

– Ну, не раньше, – поправился я. – Позже… Или все-таки раньше… Ну, когда вы были Павлом Первым.

Он вздохнул. Сказал:

– И там ничего хорошего. Просто жуть!

Его можно было понять. Дважды изменить судьбу, и оба раза неудачно.

– Я назад хочу, – неожиданно сказал он.

– Куда именно?

– В Москву, в свою прежнюю жизнь, к Вере.

– Это будет, – пообещал я. – Пройдут века, вы родитесь, вас будут звать Виктором…

При упоминании своего имени он встрепенулся и с ожившей надеждой воззрился на меня.

– Я хочу туда сразу. Прямо сейчас.

– Нельзя.

– Почему?

Так капризничает маленький ребенок, который никак не может взять в толк, почему именно сегодня родители отказываются вести его в зоопарк.

– Нельзя, – повторил я скорбно и смежил веки.

Я хотел дать операторам возможность отснять погруженного в печальные размышления Виктора. Он заметно пригорюнился, и было видно, что эта новая жизнь ему совсем не нравится.

– Как глупо все получилось! – громко и с чувством произнес я.

Это был условный сигнал. Тут же загремели засовы, и в темницу вошли служивые люди. Тот, что был у них за главного, ткнул в меня пальцем:

– Этот!

Я оглянулся на Виктора. Он смотрел на меня с ужасом и печалью. Так смотрят на раздавленного бетонной плитой человека. Только что был жив, шутил и смеялся – и вот его уже нет с нами.

– Прощай! – сказал я с надрывом. – Уж больше не свидимся!

Мне заломили руки и поволокли к выходу. Было больно, и я очень правдоподобно завопил:

– Сатрапы! Убийцы!

Так в моем представлении должен был вести себя человек, уводимый на казнь.

Меня выволокли из темницы, дверь за моей спиной захлопнулась, и меня тотчас отпустили. Высвободившись, я пятерней ухватил подбородок одного из своих мучителей и с силой толкнул его. Он устоял на ногах и беззвучно рассмеялся.

Тетю Веру уже доставили на киностудию. Она сидела в гримерной и нервно обмахивалась кружевным платком. Я, как был, в «крови», ввалился в гримерную, и тетя Вера едва не потеряла сознание. Только теперь я понял свою оплошность.

– А, пустяки! – Я улыбнулся гостье. – Краска!

Она ответила улыбкой испуганного человека.

– Все в порядке, – доложил я. – Уже заканчиваем.

– Как Виктор?

– Он молодец. Держится отлично.