Обедали мы с Рубеном в большой комнате за круглым столом. Он, хоть и привык к долме д-тарпы, с удовольствием уплетал и борщ, и вареники с «творухом», и «какаву» с воздушною пенкой от ещё недоваренного варенья. Бабушка поспевала повсюду: и к печке, и к гостю, и, как потом оказалось, оставленному нами турчку. Деда не было, он ещё спозаранку ушёл на дежурство.
Время от времени будущий кум оборачивался и бросал на мою гитару завистливый взгляд. Не выдержал наконец:
– Твоя?
– А то! – гордо сказал я.
– Бацаешь?
– Не, не умею. – К чему дополнительные вопросы?
– Да ты чё?! – возмутился Рубен. – Это же так просто! Дай-ка сюда волыну! – Волыной у нас почему-то называли гитару.
Я снял с гвоздика инструмент. На всякий случай предупредил:
– Трёх струн не хватает.
– Ничё, как-нибудь так… – И кум залабал кособокой восьмёрочкой хит уличного сезона – песню про курочку:
Слуха у кума отродясь не бывало, но это такая мелочь! Пел он в нос, по-блатному, подвизгивая в конце каждой фразы и вообще где только возможно. С аккорда на новый аккорд переходил долго и поэтапно, палец за пальцем, забывая при этом снимать струны с ладов и тем самым глушить лишние звуки. Расстроенная гитара гремела сплошным нескончаемым диссонансом.
Со стороны могло показаться, что кум, как глухарь, токует, ничего не замечая вокруг. Ан нет. Когда в дом заходила Елена Акимовна, он «забывал слова» и тотчас переходил на «ля-ля». Последний куплет даже лялякал с надрывом. Легла ему на душу эта песня, как плащ-болонья на плечи дядьке Пашке. Мне, честно сказать, тоже. «Курочку» не пели при взрослых. Боялись, что они разгадают вложенное в неё обращение к нашим неприступным симпатиям:
Последний куплет, будто дёрганье их за косички. «Не верьте взрослым парням, – говорили мы, – храните себя для нашей любви! Дайте немножечко времени, чтобы успеть доказать, как мы её достойны!»
Отбацав, Рубен заявил:
– Найдем струны, Санёк. Скажу Пашке, чтобы из Ставрополя привёз. Он там играет на чехословацкой электрогитаре и поёт по субботам на танцах в своём институте. Показывал фотки…
После обеда работать никому, кроме бабушки, не хотелось. Кум сыграл ещё на нижних ладах «Смерть клопа». А больше он ничего пока не умел. Мы посмотрели мой фильмоскоп, покопались в библиотеке. А когда наконец решили плотно заняться турчком, делать там уже было нечего. Елена Акимовна всё очистила своим волшебным растительным маслом. Глупо было бы – жить возле смолы и не уметь с ней бороться.
Короче, мы с кумом так и не накатались. Когда что-нибудь планируешь загодя, всегда получается пшик. Отвезли на турчке горячий обед деду в сторожку и там распрощались. Я вернулся домой пешком. Рубену предстоит то же самое. Как говорил дядька Ванька Погребняк, высаживая пацанов из кабины газона у самого железнодорожного переезда, «сколько дурак проедет – столько и пройдёт». Цепляется он за жизнь, хотя и на улицу давно не выходит.
Дома случилась беда. Сорвался с гвоздя мамкин портрет. Рамка рассыпалась, стекло вдребезги. Елена Акимовна с побелевшим лицом ползала на коленях по комнате, собирала в ведро осколки, крестилась на угол, где когда-то висела икона, и беззвучно шевелила губами.
Я и сам понимал, что примета хреновая. Особенно для людей старшего поколения. Только мистика тут ни при чём. Если здраво размышлять и следовать логике, каждой примете можно найти объяснение. По-моему, причиной всему резонанс. Когда на ремонтной яме тестировали очередной двигатель, в доме часами дрожали окна и стены. Но как эту мысль до бабушки донести, если глаза её застили слёзы? Только и слышно: «Ой, горе ж мне, горе!»
Нужных слов я не сыскал. Не было таковых в моём арсенале. А вот дельная мысль сама посетила голову: «Мужик ты, Санёк, или куча ветоши? Если к возвращению деда сделать как было…»
Дальше этого почему-то не думалось. Столько нахлынуло всякого-разного, что хоть садись и книгу пиши.
Пока выносил мусорное ведро, закапывал осколки под корнями акации, вспомнил, как через год дед сделает за меня деревянную копию АКМ для военно-спортивной игры «Зарница».