Так [не] бывает

Шел бездумно, как во сне, мысли перекатывались в голове стеклянными шариками, сначала множество на коробку, потом все меньше, потом – вот уже катаются, ударяясь о стенки, только два или три. В конце концов остался только один, самый тяжелый, самый неповоротливый и невнятный: «вот зачем это все было», – а ноги несли по белой дороге вниз и вниз, а внизу ритмично ворочалось и рокотало, с каждым шагом все громче, невидимое, но безошибочно определяемое по запаху и звуку море.

Александр Шуйский Недоразумение

– А-а, инкуба тебе в климакс! – заорала я и швырнула в дверь подушкой. Подушка не долетела, но дверь все равно захлопнулась со стороны коридора. Обычно я выражаюсь не так изысканно, но очень хотелось разозлить мать и потешить себя: она вряд ли знала, что такое инкуб, зато грядущего климакса боялась, как черт ладана. Если она пойдет за разъяснениями к своему батюшке, что это такое пожелала ей любимая дочь, будет совсем хорошо.

– Не надо так говорить, – быстро и очень тихо сказал ангел. Сходил за подушкой, принес и теперь стоял над кроватью, не решаясь сунуть ее мне под голову. – Особенно про маму.

– Дай сюда, – сказала я, выдернула подушку и пристроила в изголовье.

Он сел на край кровати, сутулясь и неловко умащивая крылья. Крылья – это было единственное по-настоящему красивое у него. Ослепительно-белые, прозрачные и мягкие, похожие на тополиный пух в солнечном свете. Все остальное – коровьи ресницы, нелепые белесые волосы, короткие и торчащие во все стороны, как жнивье, детские губы, руки, покрытые гусиной кожей (мерз он, что ли?), голые ноги – вызывало во мне острое раздражение.

– А вы все время меня видите? – спросил он, явно стесняясь.

– Разумеется.

У меня неоперабельная опухоль мозга, левой височной доли. Я живу с этим диагнозом достаточно давно, чтобы пройти все пять стадий, исключая смирение. Вот чего от меня никогда не дождутся, дудки. Дис смеется, говорит, думать надо было меньше. Но он всегда смеется.

Помимо всех неудобств, доставляемых подобной, с позволения сказать, немочью, у меня еще и это: да, я их вижу. Собственно, стоило мне увидеть эту щуплую фигурку и зареванные лица матери и двух теток, как я сразу поняла, что именно они со мной сотворили.

– Очешуели у вас там все, – сказала я и повернулась на бок. – Вконец оскотинились. И ведь нашелся же поганец в рясе, а. Разве так можно?

Чудненько просто все складывается: бац, я отрубаюсь у себя на кухне, прочухиваюсь уже в больнице, явно не одни сутки спустя, и возле моей кровати маячит это. Ангел-хранитель, мля. И куда подевалось правило, что в бессознательном состоянии крестить нельзя? Я скажу куда. Под очень толстую пачку денег, вот куда.

На самом деле я, конечно, не думала, что дело решили именно деньги. Я хорошо знаю, что таинство крещения над коматозником проделывают в исключительных случаях, и все эти случаи тщательно оговорены. Но я была очень зла. И мысль о том, что маменька просто-напросто купила какого-то священника с потрохами, доставляла мне сейчас большое удовольствие. Могла – и купила. У маменьки все всегда очень просто.

– Коза пластилиновая, – сказала я шепотом. – Истеричка. Язычница. Добилась-таки своего.

– Она хотела как лучше, – жалобно сказало крылатое недоразумение, и я повернулась и приподнялась на локте.

– Как лучше, да? Вот на кой ты мне сдался? Веры мне не хватает? Силы? Чего? Иди вон ее утешай! Кстати, не припомню, чтобы хоть кто-то из вашей братии рядом с нею ошивался. Могли бы выделить кого покрепче, ей бы не помешало!

– Ангел-хранитель дается только верующим, – выдало это дитя назидательным тоном.

– И на кой… леший ты мне дался? Ты вылечить меня можешь? Нет? Вали на свое небо, скажи, когда приду, плюну всем в рожи. Так и скажи. Что тут такое было, что они решились? Я что, гимны на латыни распевала?

– Нет. Только Данте в подлиннике. Ну, под конец. И еще на арамейском…

– Что? – изумилась я.

– Когда я появился, вы бранились на арамейском, – сказал мой ангел, будто извиняясь. – Но я же не сразу пришел, только после таинства.

Я снова легла, как-то разом обессилев. Ненавижу. Не-на-ви-жу. Гады, какие гады. Навязали на мою голову. Мало ей опухоли.

Он вдруг поднялся и присел перед кроватью, лицом к лицу ко мне.

– Я не могу вас вылечить, – сказал он. – Но я могу вот это.

И выдохнул, как на стекло.

– Подержи.

Я сунула ему ручку полиэтиленового пакета, взялась за вторую и принялась упихивать пижаму, зубную щетку, футляры с очками (на чтение и на письмо, и еще третьи, для улицы, но они были на цепочке на шее), тапки, полотенце, еще какую-то хрень. Мой ангел безропотно держал пакет. Он вообще, надо отдать ему должное, очень старался помочь, только постоянно демонстрировал полное незнание среды, в которой оказался. Из всех ангелов-хранителей мне досталась просто уникальная бестолочь.