Так навсегда!

А однажды к нам приходит Алешина мать, и они с моей сидят на кухне, о чем-то долго разговаривают, и моя даже закрывает дверь. И я слышу, что Алешина все время плачет. Я знаю, что Шакурнов болеет, он с весны редко появляется в школе, а в мае вообще пропал, только изредка вижу его во дворе, он все время, как бы извиняясь, отнекивается… но мы все болеем, я вот тоже, но ничего, мы же поправляемся, выздоравливаем… И еще я слышу слово «опухоль», вязкое, жаркое, липкое… как казенная подушка в изоляторе, когда у тебя температура… и как Алешина мать несколько раз повторяет «За что?»… и слово «операция»… Наверное, вырезать должны эту опухоль, тогда понятно, почему так долго… мне вон вырезали гланды — да, дело неприятное, но ничего, все же заживет потом. И я аккуратно захожу на кухню, надо налить себе компота, когда болеешь, надо как можно больше пить, тогда быстрее выздоравливаешь, Шакурнову тоже надо так… И его мама поднимает на меня красные от слез глаза и спрашивает: «Мишенька, Алеше послезавтра делают операцию… Ты навестишь его потом, когда будет можно?» И я говорю, что конечно, мы же, в общем, друзья, хоть он и не играет с нами в футбол, ну так не все играют, и я спрашиваю, что за операция, вон, Какафоньев всегда хвастался, что ему делали, вырезали аппендицит, против аппендицита, конечно, мои гланды не котируются… И Алешина мать смотрит на мою, та ей кивает, ну я же большой уже, должен понимать, и Алешина снова заходится в плаче, и не может сказать, а потом как-то выдавливает из себя, и меня режет, режет, режет на части…

«Ампутация ноги».

И мы едем навестить Алешу. Ехать далеко, другой конец Москвы, но зато по зеленой ветке. Я люблю ее больше всего, и зеленый цвет, и потому что практически родная, а больше всего — когда поезд вдруг вылетает из тоннеля на улицу, и сразу яркий свет в вагоне, и грохочет по мосту! Я неважно рисую, но уж если брался — то за этот сюжет, во всех подробностях! Вот четыре двери вагона, и вот папа и мама, мы едем в гости, а вот я посередине, и разрешают встать на сиденье на коленки, аккуратно, чтобы не испачкать ногами, но зато можно таращиться во все глаза! Во всех деталях — и машины рядом, и люди на набережной, и обязательно корабль с дымом из трубы. И все то же самое, сегодня солнце, тепло, лето наконец-то похоже на лето, только не укладывается в голове… может быть, если ниже коленки, но нет, выше, никакой коленки больше не будет, и моя собственная начинает саднить глухой фантомной болью. «Ампутация»…

И Алеша лежит на кровати, он слабо улыбается, и я не знаю, что сказать, и он, как бы оправдываясь, говорит: «Ну вот так…» А я смотрю пустое место слева под одеялом, страшно, хотя и ужасно хочется увидеть, как это так. И Алеша понимает, он улыбается и говорит, будто извиняясь: «Да там не видно ничего, все в бинтах — я сам хотел посмотреть…» И я вдруг понимаю, что есть какие-то вещи, которые непоправимы, которые не исправить уже ни за что и никогда.

И мы выходим на улицу, в палате было прохладно, а тут снова зной, но я все равно ежусь, будто от холода. И пустые пространства вокруг, и пустое место под одеялом. До самого горизонта — никогда… И мы с мамой едем обратно, и я больше не хочу рисовать — ни машины, ни людей, ни пароход. И солнце, солнце, яркое, но как будто холодное, злое. Злокачественное.

Солнце.

Дождь…

Самооборона без оружия

Четвертый класс! Из тихой гавани начальной школы — в бушующий океан страстей школы средней, можно сказать — настоящей. Где ревут ураганы, где сильно штормит, и ты опять меньше всех, и проносящиеся мимо на всех парах и парусах пиратские бригантины и фрегаты так и норовят торпедировать и даже взять на абордаж твое крохотное суденышко.

Но все-таки — настоящая. Столько нового всего! Завтрак теперь на третьей перемене, а не как у малышни, на второй. И в день теперь может быть уже пять уроков, а не всегдашние четыре. И на каждый предмет нужно переходить в новый класс, таская за собой свои нехитрые пожитки. Да и сами пожитки ты теперь хранишь не в детском портфельчике, а в самой настоящей сумке… Сумка! Ремень которой можно подтянуть и по-пижонски носить ее не на пятой точке, а на лопатке. В общем, почти как у взрослых. Она пахнет кожзамом, и она, к сожалению, синяя, а не красная, и немножко бракованная, поэтому хоккеисты на ней изображены несколько расплывчато — но хоккеисты! Как раз такая, о какой я мечтал! Я же люблю хоккей. В сводном общем рейтинге выше этого узора стоит только с надписью «Lada–Avtoexport». Много ли нам еще было надо…