Так навсегда!

Неожиданно третьеразрядник Голдовский откашлялся, поднялся с места, приветливо улыбнулся и, протягивая мне руку, торжественно провозгласил:

— Предлагаю ничью!

Я оторопел. То есть обидно, конечно, соглашаться, после того как победа была делом техники — но, если рассудить здраво, скоро и этого пол-очка можно запросто лишиться… и тем более что пятым разрядом против третьего «вовничью» — это, друзья, по-любому зачет и даже рейтинг! И, опасаясь, как бы Марик этот не передумал, я поспешно пожал его руку. Мы, как взрослые, расчеркнулись друг у друга в блокнотиках с записью партии, и невероятно гулкий вздох облегчения испустила за дверью мадам Голдовская…

Тут к нам приблизился наставник и, быстро оценив положение как на доске, так и рядом с ней, повторно, как и в день нашего трепетного знакомства, выкатил глаза. После чего, презрев даже национальную солидарность и родовые обычаи, с невероятной укоризной в голосе обратился к соплеменнику:

— Голдовский! Ну как тебе не стыдно?! У тебя же секунд десять времени осталось, флажок висит, а позиция почти равная, тут даже если на «присуждение» отдавать — никто тебе победу не поставил бы вот так сразу… И ты предлагаешь ничью!

Я обомлел вторично и обвалился куда-то внутрь себя. На часы-то, на часы-то я забыл совсем посмотреть, поддавшись природному обаянию этого змея! Ведь и правда — он весь свой час положенный просопел, секунд десять до «контроля», ну, пятнадцать, просто ходи хоть как, туда-сюда, и все — «белые просрочили время»… Как же я так, а? Мог ведь и целое очко с «выезда» черными привезти…

— Миша, ну а ты тоже… — Юрий Аронович повернулся ко мне. — Ну… как-то похитрее, что ли, надо быть! Видишь же, что времени нет у соперника, — ну так потяни, обозначь. (Встань у углового флажка и стой, закрой мяч корпусом… а не лезь на «обострение». — Прим. ред.) Эх, подошел бы я минуту назад, я бы подсказал, обратил внимание… А теперь вы уже закончили и расписались…

Довольный Марик меж тем, явно без тени раскаяния на челе, скрылся за широкой маминой юбкой. Нет, ну а что я мог ему сказать? Только если повторить вслед за великим спартаковцем Игорем Нетто: «Гола не было»?..

Дальше было еще хуже. С конца января мы на уроках труда принялись готовить мамам подарки на Восьмое марта. Что характерно — изготовить что-нибудь папам на двадцать третье февраля предложено не было. Конечно, в чем-то отдает харрасментом и дискриминацией по гендерному признаку. Но с другой стороны, если вдуматься — к третьему-то классу у кого-то уже никакого папы и нет. Да, такова жизнь. Или есть, но приходящий, а на постоянной основе — «дядя». А то и «дяди» нету. Или же, наоборот, как у Василия Нешишкина из параллельного «Б» — сразу много, и каждый норовит применить суровые, сугубо отцовские такие методы воспитания… В общем, было принято решение готовить подарки сразу мамам. Ольга Дмитриевна принесла нам специальный каталог по рукоделию мягких игрушек, мы изучили его, и каждый выбрал себе в соответствии с приобретенным к десяти годам художественным вкусом и стереотипом.

Спартаковец выбрал лягушонка. Будь это в наше время, конечно, я выбрал бы свинью, подходящий симпатичный вариант имелся. Но в те далекие дни слово это в применении к «Спартаку» считалось еще безусловно ругательным. И высшим шиком и проявлением ратной доблести со стороны оппонентов было под покровом темноты перерисовать наш исконный ромбик в поросячий пятачок. Или надписать наискосок — мяо. Ну, надо же было этим странным людям хоть как-то и иногда напоминать о своем существовании. Мы не в обиде.

И работа закипела. Мордочку пучеглазого земноводного я воплотил довольно быстро, постаравшись придать ей светлые черты своего недавнего обидчика Голдовского. Это оказалось не сложно. А вот дальше и ниже по корпусу — застопорилось. Все дело было в том, что отец, такой рукомесленный во всех прочих технических сферах, совершил очевидный «кикс» в сугубо женской области кройки и шиться. В результате чего выдал мне попросту кусок старой хлопчатобумажной простыни. Материала, как вы понимаете, надежного — но для конструирования мелких деталей типа лапок и хвостов абсолютно неподходящего. Раз пятнадцать, а может, и все двадцать я старательно выкраивал ножки и ручки с перепонками — и всякий раз конечности самым бессовестным и беспощадным образом «сыпались» у меня буквально по ниточке.

Я погрузился в отчаянье. Никогда, ни раньше, ни позже, зима не проходила так быстро. За окном уже звенела первая капель, вечером в «Прогнозе погоды» сулили «днем до плюс одного!», и другие мальчики и девочки уже громоздили на партах целые мягкие многофигурные композиции. Уроков труда я ждал теперь с большим ужасом, нежели ненавистной «пеши». Но вынесенный в заглавие характер уже не позволял, фигурально выражаясь, «дать по тапкам», и я вырезал и пытался сшить лапки снова и снова. Несся вперед, как всадник без головы. Вернее — именно что с одной-единственной головой.