Так хохотал Шопенгауэр

— Разумеется, — подтверд ил Шопенгауэр без обиды. — И тривиально хотя бы потому, что из этого подсознательно исходит любой человек. Но задача настоящей философии не в том, чтобы на место простых конструкций городить сложные, хотя бы потому, что для философа сложных конструкций не бывает вообще. Все конструкции простые, потому что не описывают ничего, кроме жизни. А задача в том, что простые неадекватные конструкции заменять простыми и адекватными. И в любом случае я никогда не скажу того, что пишут в учебниках, газетах, книгах. Вот я сказал, допустим, что душа имеется не у всех. Покажи мне книгу, в которой это написано и продумано. А нет у человечества такой чудной книги, пока нет, во всяком случае. Возьми Евангелие, Коран, Конфуция. Почитай стариков Толстого и Достоевского. Открой Карла Маркса, Зигмунда Фрейда или Васю Петечкина. Возьми любого из них и постарайся найти у них продолжение этой банальной — я не спорю, что банальной — мысли. Не найдешь даже намека, хотя я сказал и сразу представилось, что банальность. Это банальность только потому, что слишком хорошо соответствует жизни: сказал — и сразу накрыл этим какую-то реальность, некое пространство жизненных фактов. И так здорово накрыл, что разумному собеседнику почудилась неслыханная банальщина. Но в книгах нашей культуры об этом не пишут, тема фактически под запретом. Намек на эту мысль можно найти у Ницше, Набокова и некоторых других, слишком правильных для нашей духовности, у которых нелюбовь к общепринятым идеям была в крови, а прогресс социальной мерихлюндии раздражал, как проблема едва ли не личной жизни. А моя профессия, как ты понимаешь, не в том, чтобы повторять чужое умное или городить свое сложное. Две-три новых мысли — этим исчерпывается на земле назначение любого философа, только там должно быть действительно ново и действительно должна присутствовать мысль, что, кстати, очень сложно, если мы будем оценивать строго, то из ста книг девяносто девять не содержат мысли — хотя кажется, что состоят сугубо из них. Но там нет фразы, не сказанной ранее, и нет мысли, додуманной до конца, нет мира, взятого поверх своих чувств…

…Телевизор живописал деяния Вторника. За неимением броневика народный трибун пользовался подручным: ящиками, трибуной, автомобилем. Один раз даже загибал речь, не вставая с носилок.

— Ясно, кто виноват, — божился он. — Надо лишь скота за хвост выдернуть. И жизнь пойдет клевая. Верьте мне, ребята, не подведу.

Иногда он придумывал гениальное.

…Например, крестовый поход на Москву-столицу. Собрал в каждой провинции голодующих стариков, насовал им немного денег и послал на попутках в стольный град. С хитрым условием: чтоб в каждом городке останавливались, выползали на городскую площадь, разворачивали партийный флаг и славили его и без того известное имя. Стариканы так и делали, чем привлекали к себе пристальное внимание СМИ.

…А еще повадился Железов газетенки скупать. Деньги-то есть, инвесторами дадено. Видит Железов — лежит на боку какая невзрачная газетенка. Он, не будь дурак, с бока ее поднимет, отряхнет, пригладит, расчещет, денег сунет и давай похвальбу заказывать. А газетенке что? Лишь бы денежки. И хвалили они Железова вразнобой дурными голосами.

…Компру, как водится, собирал. Предложат ему, бывало, чернуху про вице-премьера — не торгуясь берет. Или порнуху про министра, или видеокадры, как депутат себе героина вводит, или педофильские сюжеты из жизни мэров — страсть был охотник до таких вещей. Не знал, правда, что с ними делать: народец уже ко всему приученый, покажи ему по ТВ, как губернатор взятки дерет — даже не прослезится. Так и лежала пресловутая компра у него на даче скучными чемоданами. Но Железов верил, что настанет честное время — когда воровать, например, станет элементарно стыдно. Ну мало ли, вдруг. И тогда извлечет он чемоданчики, и закрутится чернуха с порнухой по всем каналам. Да не простая, а из жизни общероссийских лиц.