Тайный сообщник

– Достаточно долго, чтобы признаться ему, что я его обожаю.

– Именно это я никогда не решался сказать ему! – Я едва не плакал от досады.

– Я получила свою роль… я получила свою роль! – повторяла она, безразличная в своем триумфе к моему отчаянию, и, словно счастливая девушка, кружилась по комнате, улучив, впрочем, мгновение, чтобы бросить мне: – Пойдите переоденьтесь.

– Вы получите подпись лорда Меллифонта, – пообещал я.

– О, к черту подпись лорда Меллифонта! Он стократ милее мистера Водри! – бессвязно воскликнула она.

– Лорд Меллифонт? – Я сделал вид, что не понимаю.

– К черту лорда Меллифонта!

И Бланш Эдни, охваченная восторгом, проскользнула мимо меня к распахнутой двери. На пороге она столкнулась с мужем, кинулась ему на шею с чарующим возгласом: «Мы говорили о тебе, любовь моя!» – и поцеловала.

Я удалился к себе, переоделся, но просидел в комнате до самого вечера. Неистовство бури улеглось, однако продолжал сеять мелкий дождь. Явившись к ужину, я увидел, что перемена погоды разбила нашу компанию. Меллифонты отбыли в карете, запряженной четверкой, за ними последовали другие, а на утро было заказано еще несколько экипажей. Один из них предназначался для Бланш Эдни, и, сославшись на то, что ей необходимо собираться в путь, она покинула нас сразу после ужина.

Клэр Водри спросил меня, что с ней случилось, – она внезапно как будто невзлюбила его. Не помню, что я ответил, но, чтобы его ободрить, я поутру выехал из гостиницы вместе с ним. Когда мы спустились к завтраку, Бланш уже успела исчезнуть. Впрочем, в Лондоне они помирились – он закончил свою пьесу, а она ее поставила. Тем не менее она по-прежнему ищет свою великую роль. У меня есть один превосходный замысел, но она не приходит меня вдохновить. Леди Меллифонт при встрече неизменно говорит мне добрые слова, однако это меня не утешает.

1892/1909

Веселый уголок

1

– Все меня спрашивают, что я думаю обо всем, что здесь вижу, – сказал Спенсер Брайдон, – и я отвечаю как могу, то есть либо общим местом, либо совсем увиливаю от ответа, отделываюсь, короче говоря, первой чепухой, какая придет мне в голову. Но для них это невелик убыток. Ведь если б даже, – продолжал он, – можно было вот так, по первому требованию, взять да и выложить все свои мысли на столь обширную тему, так и тогда эти «мысли» почти наверняка во всех случаях были бы о чем-то, что касается меня одного.

Он говорил это Алисе Ставертон, с которой вот уже почти два месяца, пользуясь всяким удобным случаем, вел подчас долгие беседы; и это времяпрепровождение и его склонность к нему, утешение и поддержка, которую, как оказалось, он в нем черпал, быстро заняли первое место среди удивительных неожиданностей, сопровождавших его столь запоздалое возвращение в Америку. Но здесь и все было для него в какой-то мере неожиданностью, что, пожалуй, естественно, – ведь он так долго и так последовательно отворачивался от всего здешнего, тем самым давая простор и время для игры неожиданностей. Он дал им больше тридцати лет – тридцать три года, чтобы быть точным, – и они, как видно, повели свою игру в соответственном масштабе.

Брайдону было двадцать три года, когда он уехал из Нью-Йорка, теперь, стало быть, пятьдесят шесть лет – если только не считать прожитые годы так, как ему часто хотелось это сделать после возвращения на родину, – а тогда получалось, что он давно превысил все сроки, отпущенные человеку. Ибо понадобилась бы добрая сотня лет – как он часто говорил и себе, и Алисе Ставертон, – понадобилось бы еще более долгое отсутствие из родных мест и еще менее загруженное внимание, чтобы охватить все эти различия, все новизны и странности и, главное, все эти огромные перемены к лучшему или худшему, которые сейчас бросались ему в глаза, куда бы он ни посмотрел.