Тайный агент. На взгляд Запада

Это мнение не имело никаких других оснований, кроме того что оно было расхожим. Повсеместно принято считать, что любые женские чувства, подобно зыбким, плавающим в небе облачкам, рано или поздно должны разразиться ливнем. И очень может быть, что, если бы Стиви умер в своей постели, на ее полных отчаяния глазах, в ее сердобольных объятьях, скорбь миссис Верлок нашла бы себе выход в потоке горьких и чистых слез. У миссис Верлок, как и у других человеческих существ, был запас того бессознательного смирения, которое помогает людям принять естественное течение судьбы. Не «забивая себе ничем таким голову», она чувствовала, что «не стоит вглядываться в это слишком сильно». Но плачевные обстоятельства гибели Стиви, имевшие для мистера Верлока лишь эпизодическое значение как часть более масштабной катастрофы, высушили источник ее слез на корню. К глазам ее словно поднесли раскаленное добела железо, и одновременно сердце ее сжалось и обратилось в кусок льда; все внутри нее содрогалось, но лицо словно застыло, полностью сосредоточившись на побеленной стене, где ничего не было написано. Мысли, потоком проносившиеся в неподвижной голове миссис Верлок, отражали суть ее темперамента — материнского и неистового, когда с него слетал покров философической невозмутимости. Она скорее ощущала их, чем могла выразить, ибо запас слов миссис Верлок был на редкость скуден и в общении как с домочадцами, так и с чужими людьми она обходилась небольшим их количеством. С яростью и ужасом женщины, которую предали, она обозревала свою жизнь, и темой ее видений по преимуществу было полное тягот существование Стиви — с самых первых его дней. Жизнь миссис Верлок была посвящена одной цели и движима благородной гармонией вдохновения — как те редкие жизни, которые оставляют след в мыслях и чувствах всех людей. Но в видениях миссис Верлок не было ничего благородного и величественного. Вот она, при свете единственной свечи, укладывает мальчика спать в пустынном верхнем этаже «торгового дома», темного на чердаке и, как волшебный дворец, сверкающего огнями и граненым стеклом со стороны улицы. Это мишурное великолепие было единственным, которое встречалось в видениях миссис Верлок. Вот она причесывает мальчика, надевает на него фартук — и сама в фартуке; вот маленькое и страшно перепуганное существо получает утешение от другого существа, почти столь же маленького, но куда менее перепуганного; вот она перехватывает предназначенные Стиви удары (нередко они обрушиваются на ее собственную голову); вот она отчаянно удерживает (недолгое время) дверь, в которую ломится разъяренный мужчина; вот она швыряет (на не слишком большое расстояние) кочергу, после чего буря стихает и воцаряется глухое, полное ужаса молчание — как тишина после раската грома. И все эти сцены насилия сопровождались не слишком утонченными воплями, которые издавал уязвленный в своей отцовской гордыне мужчина, провозглашавший себя со всей очевидностью проклятым, так как один из его детей — «слюнявый придурок», а другая — «злобная чертовка». Да, именно так он называл ее тогда, много лет назад.

Призраки этих слов вновь прозвучали в памяти, а затем на плечи миссис Верлок опустилась угрюмая тень белгравского дома. Это было гнетущее, убийственное воспоминание: бесчисленные подносы с завтраком, таскаемые вверх и вниз по бесконечным лестницам, вечные препирательства из-за пенса, вечное подметание, вытирание пыли, выскабливание, начиная с подвала и заканчивая чердаком; немощная мать, ковылявшая на распухших ногах, стряпающая в закопченной кухне, и бедный Стиви, не подозревающий, что во имя него вершатся все эти труды, в посудомоечной покрывающий ботинки жильцов ваксой. Но в этом воспоминании было также и дыхание жаркого лондонского лета и был герой — темноволосый молодой человек в своем лучшем воскресном костюме, в соломенной шляпе, с деревянной трубкой в зубах. Приветливый и веселый, он мог стать очаровательным спутником в путешествии по искрящемуся потоку жизни; да только лодка его оказалась слишком мала. Для одной девушки в ней нашлось бы место у весла, но она не была рассчитана на пассажиров. Так он и проплыл мимо порога белгравского дома, а Уинни не остановила его — только отвернула прочь свои полные слез глаза. Он не был жильцом. Жильцом был мистер Верлок, ленивый и поздно встававший, сонно шутивший по утрам из-под одеяла, но с влюбленным блеском в глазах под тяжелыми веками и всегда при деньгах. Ленивый поток его жизни не искрился. Он протекал по каким-то тайным местам. Но его ладья казалась просторной, а его молчаливое великодушие ничего не имело против присутствия пассажиров.

Иллюзия семи лет спокойной жизни Стиви была честно оплачена миссис Верлок; ее спокойствие переросло в уверенность, в чувство дома, спокойное и глубокое, как тихая заводь, чью охраняемую поверхность лишь слегка рябили нечастые визиты товарища Оссипона, дюжего анархиста с бесстыдно призывным взглядом, способным своей порочной откровенностью воспламенить любую не совсем слабоумную женщину.