Тайный агент. На взгляд Запада

— Вы, революционеры, — неспешно и самоуверенно продолжал человечек, — рабы того самого общественного устройства, которое вас боится; вы точно такие же рабы этого устройства, как и полиция, которая его защищает. Вы рабы потому, что хотите произвести его коренную ломку. Оно, соответственно, управляет вашими мыслями и вашими действиями, и, следовательно, ни ваши мысли, ни ваши действия не могут быть радикальными. — Он умолк с бесстрастным, непроницаемым видом — казалось, что молчание будет длиться вечно, — но тут же продолжил: — Вы ничуть не лучше, чем те, кто брошен против вас, — чем та же полиция, например. Тут как-то на углу Тоттенхем-корт-роуд^[52] я случайно наткнулся на главного инспектора Хита. Он посмотрел на меня очень внимательно, а я только разок на него взглянул, и все — с какой стати мне на него пялиться? Он думает о многих вещах: о начальстве, о своей репутации, о судебных органах, о жалованье, о газетах — о сотне вещей. А я размышляю только об одном — о самом совершенном детонаторе. Главный инспектор ничего для меня не значит. Он интересует меня так же мало, как… даже не знаю, что так же мало меня интересует… как Карл Юндт, может быть. Подобное тянется к подобному. И террорист и полицейский — одного поля ягоды. Революция, законность — контрходы в одной и той же игре, разновидности праздности, по сути ничем друг от друга не отличающиеся. Он играет в свою маленькую игру — и точно так же играете вы, пропагандисты. Но я не играю; я работаю по четырнадцать часов в сутки и нередко остаюсь голодным. Мои эксперименты стоят денег, и поэтому порою день-другой мне приходится обходиться без еды. Вы уставились на мое пиво. Да. Я уже выпил две кружки и сейчас выпью третью. У меня маленький праздник, и я праздную его в одиночку. Почему бы и нет? У меня ведь хватает силы воли, чтобы работать в одиночку — в полном одиночестве, в абсолютном одиночестве! Я уже давным-давно работаю в одиночку.

Лицо Оссипона побагровело.

— Изобретаете самый совершенный детонатор, да? — очень тихо, с насмешкой в голосе спросил он.

— Да, — ответил человечек. — Это точное определение. Вы не сможете определить цель деятельности всех ваших комитетов и делегаций даже с вдвое меньшей точностью. Я — вот кто настоящий пропагандист!

— Не будем спорить на эту тему, — сказал Оссипон тоном, показывавшим, что он выше личных обид. — Боюсь, мне придется испортить ваш праздник. Сегодня утром в Гринвич-парке на воздух взлетел человек.

— Откуда вы знаете?

— Эту новость выкрикивают на улицах с двух часов. Я купил газету, вошел сюда и увидел, как вы сидите тут за столом. Она у меня в кармане.

Он вытащил из кармана газету. Это была внушительных размеров розовая простыня, как бы согретая теплом своих оптимистических убеждений. Затем быстро принялся ее проглядывать.

— А! Вот. Бомба в Гринвич-парке. Толком пока ничего не известно. В половине двенадцатого. Туманное утро. Взрывная волна докатилась до Ромни-роуд и Парк-плейс^[53]. Огромная яма под деревом, заполненная месивом из корней и сломанных веток. Вокруг разбросаны куски человеческого тела. Все. Остальное — обычный газетный треп. Пишут, что несомненно это была злодейская попытка взорвать Обсерваторию. Гм. Этому едва ли можно верить.

Он еще некоторое время молча сидел, уткнувшись в газету, потом передал ее собеседнику — тот, рассеянно взглянув на нее, положил на стол без каких-либо комментариев.

Первым заговорил Оссипон — он еще не отошел от обиды.

— Обратите внимание: куски только одного человеческого тела. Ergo:[54] кто-то взорвал себя. Это портит вам праздник, не так ли? Ожидали ли вы подобного хода? Я лично не имел ни малейшего представления — ни тени мысли о том, что что-то подобное могло планироваться здесь — в этой стране. В нынешних обстоятельствах это самое настоящее преступление.

Сдерживал презрение, человечек поднял свои тонкие черные брови.

— Преступление? Что это значит? Что такое преступление? Какой смысл имеет подобное утверждение?

— Как мне еще выражаться? Приходится использовать те слова, что существуют, — нетерпеливо сказал Оссипон. — Смысл моего утверждения в том, что эта акция может очень неблагоприятно повлиять на наше положение в этой стране. Чем вам не преступление? Я убежден, что недавно вы давали кому-то ваше вещество.

Оссипон пристально поглядел на человечка. Тот не моргнув и глазом медленно наклонил и снова поднял голову.

— Значит, давали! — яростно зашептал издатель листовок с аббревиатурой «Б. П.». — Вот как! И вы действительно даете его кому угодно, первому попавшемуся идиоту?

— Именно так! Этот обреченный общественный строй не бумагой и чернилами был создан, и, что бы вы там ни думали, я не верю, что бумага и чернила положат ему конец. Да, я обеими руками дам вещество кому угодно — мужчине, женщине, идиоту, если они попросят. Я знаю, о чем вы думаете. Но я не пою с голоса Красного Комитета. Меня совершенно не волнует, что с вами сделают: вышвырнут из страны, арестуют — да хоть обезглавят! Судьба отдельных личностей не имеет ни малейшего значения.