Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

Институт она закончила чуть раньше Шебаршина и, как это было в институтскую пору едва ли не у каждого из нас, считала всех, кто учится на два-три курса ниже, «малявками», а тех, кто идет еще ниже, – обычной мелюзгой, на которую не следует обращать царственный взор. Шебаршин входил в число «малявок».

Когда же родного «восточного» института не стало – он влился в институт международных отношений (правда, взяли не всех, взяли только половину, вторая половина была переведена в другие вузы, надо полагать, гуманитарные, а в МГИМО места оказалось так мало и так остро не хватало помещений, что учиться приходилось в две смены), то образовалось некое востоковедческое братство, где все были равны… Независимо от курса, а позже, поскольку это братство существует и ныне, – независимо от чинов и званий, количества орденов на груди и возраста.

Именно здесь Шебаршин и познакомился с Мариам Салганик. Впрочем, сама Салганик говорит, что помнит Шебаршина по институту, несмотря на то, что он был «малявкой», Шебаршин же это дело всегда отрицал – не верил, что старшеклассники могли обратить на младших своих последователей внимание.

Появлялся Шебаршин всегда внезапно, но ощущения такого, что он куда-то исчезал, не было, – и психологически это было объяснимо. Все дело в том, что востоковеды хорошо знают друг друга, много общих знакомых, и если кто-то с кем-то встречается, – особенно за границей, то потом, вернувшись в Москву, об этих встречах обязательно рассказывают. Вот и возникало ощущение, что Шебаршин никуда не пропадал. А он находился за границей едва ли не все время, вот ведь как.

Салганик – человек ума острого, насмешливая, – умеет вести разговор, что называется, «на грани фола» – не всегда поймешь, где звучит подначка, а где высказывается что-то очень серьезное, – в Шебаршине почувствовала некую родственную душу: этот человек также умел быть остроумным, насмешливым, умел подначивать, но при всем том всегда был очень надежным (качество человеческое, которое ныне встречается все реже и реже – надежность)…

Как-то Шебаршин возник в очередной раз, – как обычно, с восточными угощениями, кажется, он приехал из Пакистана, – сразу стал своим, каким-то близким для всех, хотя присутствовало много новых людей, – за стол его посадили рядом с Мариам.

Естественно, как всегда бывает в таких случаях, разговорились. Почти все, кто входил в востоковедческое братство, были друг с другом на «ты», были на «ты» и Салганик с Шебаршиным.

Он неожиданно сказал Мариам Львовне:

– Есть три темы, на которые наложено полное табу, я не могу о них говорить, имей в виду…

– Что за темы?

– Первая – это моя служба…

– А я и раньше о твоей службе ничего не спрашивала – чего же спрашивать сейчас?

– Вторая тема – мои женщины…

– Это естественно. Мои увлечения, мои мужчины – тоже закрытая тема.

– Третья тема – мои взаимоотношения с Богом.

– Это дело очень личное.

Условие это – три табу – прошло через всю жизнь и Салганик, и Шебаршина, они были друзьями, и когда Шебаршин после иранского провала с Кузичкиным окончательно переехал в Москву, то часто звонил Мариам Салганик. Это стало неким обязательным ритуалом, который не подвергался сомнению и не нарушался много-много лет. Каждый вечер, традиционно, в двадцать тридцать на квартире Салганик звонил телефон – это был Шебаршин.

Салганик поднимала трубку, Шебаршин, как обычно, начинал разговор в шутливом или в полушутливом тоне.

– Мариам, я звоню, чтобы сказать, что я еще жив!

– Я этому очень рада…

Дальше следовало продолжение, почти всегда шутливое, а концовка была, как правило, серьезная – так выстраивалась «сюжетная линия» тех «ритуальных» бесед. Темы затрагивались самые разные, могли говорить обо всем. Иногда Салганик звонила первой. Как-то телефон Шебаршина переводили на новый индекс, и он на два дня пропал. Салганик охватила тревога – жесткая, неотвязчивая, – ну буквально за горло взяла: а вдруг с Шебаршиным что-то случилось? Ведь он один в просторной, гулкой от того, что больше никого в тех стенах нет, квартире… Ему нужна помощь, но никто помочь не сумеет – нет же никого.

Тревога прошла лишь, когда Шебаршин позвонил, объявил, что «он еще не умер», и рассказал о причине столь долгого молчания – а два дня оказались действительно долгими…

С тех пор пропусков в «ритуальных» телефонных звонках не было – может быть, за исключением тех случаев, когда Шебаршин куда-нибудь уезжал.

Если же Салганик улетала куда-нибудь сама, то обязательно звонила ему, произносила что-нибудь шутливое, – иногда загадочное, иногда ерническое, иногда стихотворное, все зависело от обстоятельств, – и по законам востоковедческого братства спрашивала, что Шебаршину привезти.

Иногда он просил привезти чаю, – при этом специально подчеркивал: «Только хорошего», – хотя мог бы и не подчеркивать, Салганик знала толк в чае и плохого не привозила, – иногда пластинку, иногда книгу…

В тот январский холодный день Мариам Салганик улетала в Индию и перед тем, как отправиться в аэропорт, позвонила Шебаршину.