Тайное имя — ЙХВХ

Действительно на сцене стоял рояль (Pianoforte). Страницы пианисту переворачивала супруга. Заранее привставала, слюнила пальцы и по кивку мужа мигом перелистывала.

Музыкальный утренник не предполагает антракта. Одарив мадемуазель Розлер стоявшим наготове букетом (на что ответом был застенчивый книксен, а у самой щёки — пунцовые, как розы), Ковальский потащил Арона в комнату, служившую артистической гостиной. Арон не воспротивился.

— Фрейлейн Розлер, фрейлейн Розлер…

Заметив Розлер-мамашу, Ковальский расшаркался:

— Ах, гнедиге фрау… брава-брависсима… фрейлейн Нахтигаль. (Фрейлейн Соловей.)

Потом обнялся с маленьким, ему по пояс, господином, в котором Арон признал насекомое, пожирающее посевы. При виде Арона насекомое оборотилось к нему гузкой. Естественно — эти господа из «Альянса» с ним не знались.

На подступах к артистке выстроилась небольшая очередь из желающих на словах, а не только битьем в ладони выразить «как им понравилось — как». Арон перехватил ищущий поощрения взгляд аккомпаниатора и шагнул к нему:

— Avec un parfaet ensamble[106].

— Nicht jeder kann das wertschätzen[107], — но тут кто-то окликнул аккомпаниатора по имени: «Людвиг!»

Арон с его женой остались вдвоем.

Явно старше Арона, с ясным строгим челом. Прекрасные серые глаза честно смотрят на собеседника, чуть кося. Чуть впалые с естественным румянцем щеки… (А вы думали, он влюбился в непропеченую вюртембергскую печеньку, сошедшую с неумело писанного семейного портрета под названием «Домашний концерт»?)

— Арон Аронсон.

— Генриетта Гонт.

Протянутую ему руку Арон пожал своим тяжелым мясистым пожатием. Что-то надо было сказать — как-никак она тоже участвовала в концерте.

— В Палестине рояль еще большая редкость, чем автомобиль.

Сколько лет пройдет, прежде чем он приобретет автомобиль.

— Но пианино в русских семьях не редкость, — заметила она.

— Я родился в Бакау, это Румыния.

— Я решила, что вы из России. Извините… то есть… я извиняюсь, потому что я ошиблась… я хочу сказать, что того, кто из России, не должно было обидеть, что я извинилась… если бы он нас слышал… Извините, я смущена.

— Я прошу вас.

— Я уверена, что в румынских домах тоже можно встретить… музыкальные инструменты.

— Если граммофон считать музыкальным инструментом, то да.

— Конечно, рояль — большая редкость. Но автомобиль все же большая. Я еще не видела здесь ни одного автомобиля и вряд ли увижу.

— За один ручаюсь. Увидите и сразу вспомните аллею Победы (Siegesallee).

И как он угадал, что Гонты из Берлина. А после Берлина очутиться в Хайфе… тяжко. Если только, подобно темплерам или палестинофилам, ты не побуждаем высокими идеалами. Баронесса Кон-Опенгеймер была ими побуждаема. Ей не давали покоя лавры барона Ротшильда, и она ухватилась за идею, которая нашла поддержку в Сан-Суси: построить Technikum на склоне Кармеля — «Кармила», как еще тогда писали. Не спрашивайте, кто будет в нем учиться — ослы из ближних деревень? Точно не дети богатых хайфских сефардов, которым, эх, хорошо в стране турецкой жить! Они посылают своих отпрысков в здешний французский лицей. Там три четверти учащихся — израэлиты, готовые продолжить «дело» отцов.

Сказать, что Людвиг был согласен со своим молодым другом и потому не схлестывался с ним в затяжном споре — ткнуть пальцем в небо. Спору нет, небо над Берлином, еще парадным, прусским, не знавшим вражеских эскадрилий, — оно свое, родное. А над этими отвратительно сложенными домишками небо по полгода, как крыша в сталеплавильном цехе Круппа. Но коммерческий консультант госпожи баронессы в должности прокуриста не смеет, не может и не должен подвергать сомнению целесообразность строительства Техникума. Порядочный человек, каковым он являлся, да еще немец Моисеева закона — то есть вот с такими пиками прусских усищ! — поступив на службу, видит лишь то, что ему положено видеть, и делает лишь то, что ему надлежит делать, не отвлекаясь критическими рассуждениями на общие темы. В этом залог успеха, и к этому призывает трудовая мораль. А для немца «Arbeitsmoral über alles». Лучше поговорим о музыке.

— Говорят, что душа у меня бухгалтера, а пальцы музыканта. Но пальцы музыканта растут из души. Поэтому и душа у меня музыканта. Если тебе, Арон, звуки дарят наслаждение, то поверь: исторгающий их из инструмента испытывает такой прилив духовного величия в этот благословенный миг… такой… который вздымает в надзвездные выси. Я играю «Adaggio religioso». Я отрешен. Что мне горести и печали… где-то там далеко внизу…

Говоря так, он берет аккорд, другой и, посетовав, что на всю Палестину только один настройщик, и тот не отличит сексту от тритона, начинает играть. Из-под его «росших из души пальцев» льется музыка, какую не сыграешь ни на одном граммофоне — граммофоны в Зихрон-Якове играли то же, что и молдованские цыгане.