Тайна жёлтых нарциссов

Смайли специально не оставлял адреса, по которому он был все это время, и на коврике у дверей скопилась целая куча почты. Собрав ее, он положил конверты на столик и стал открывать дверь за дверью; на лице его было растерянное и удивленное выражение. Дом казался ему чужим, пустым и холодным. И, медленно переходя из одной комнаты в другую, он в первый раз начал осознавать, как пуста стала его жизнь.

Он поискал спички, чтобы зажечь газ, но не обнаружил их. Опустившись в кресло в гостиной, Смайли обвел глазами книжные полки и различные безделушки, которые привозил из своих путешествий. Когда Анна оставила его, он принялся безжалостно избавляться от всех следов ее пребывания. Он даже избавился от ее книг. Но постепенно смягчился и позволил остаться нескольким символическим напоминаниям об их совместной жизни — свадебные подарки от близких друзей, которые значили слишком много, чтобы можно было расстаться с ними. Среди них был набросок Ватто от Питера Гильома и скульптурка дрезденского фарфора от Стид-Эспри.

Встав, он подошел к полке буфета, на которой стояла статуэтка. Ему нравилось любоваться прелестью этих фигурок, хрупких пастушков и куртизанок времен стиля рококо, ручки которых обнимали обожаемых любовников, а взгляды на фарфоровых личиках были прикованы друг к другу. Он чувствовал какое-то смущение перед их хрупким совершенством, как в свое время перед Анной, когда он начинал ухаживать за ней, что так восхитило общество. Каким-то образом эти маленькие фигурки вселяли в него спокойствие: требовать верности от Анны было столь же бесполезно, как от этих хрупких пастушек в стеклянном колпаке. Стид-Эспри купил эту статуэтку в Дрездене перед войной, она была украшением его коллекции, но он подарил ее им. Может, он уже тогда предполагал, что в один прекрасный день Смайли почувствует необходимость в той простой философии, которой она была пронизана.

Дрезден — из всех немецких городов Смайли больше всего любил его. Ему нравилась его архитектура, странное смешение средневековых и современных зданий, напоминающих порой об Оксфорде; его купола, башни и шпили, его позеленевшие от времени кровли, залитые теплым светом. Его имя скрывало в себе упоминание об обитателях леса, которое он обрел в те времена, когда Венцеслас из Богемии даровал это поселение своему менестрелю — со всеми привилегиями, Смайли припомнил, когда он в последний раз был там, знакомясь с университетом, по приглашению профессора философии, с которым познакомился в Англии. Как раз во время этого визита он увидел Дитера Фрея, ковылявшего по тюремному двору. Он почувствовал, что парень полон гневного сдавленного спокойствия; наголо выбритая голова придала ему зловещие черты, и его фигура казалась слишком крупной для этой маленькой тюрьмы. В Дрездене, вспомнил он, родилась Эльза. Перед глазами всплыли страницы ее личного дела, которое он просматривал в министерстве: урожденная Фрейман, родилась в 1917 году в Дрездене, от родителей-горожан; образование получила в Дрездене; 1938—1945 годы была в заключении. Он попытался представить Эльзу в обстановке ее дома, в аристократической еврейской семье, которой ныне приходится жить среди оскорблений и преследований. «Я мечтала о длинных золотистых волосах, а они обрили меня наголо». Теперь он с тошнотворной точностью понимал, почему она красила волосы. Она могла быть такой, как эта пастушка, кругленькой и хорошенькой. Но тело ее было так изуродовано голодом и страданиями, что стало костистым и уродливым, как птичий скелет.

Он представил ее той ужасной ночью, когда она увидела убийцу своего мужа, стоявшего над его телом; он слышал, как она, задыхаясь от рыданий, объясняла, почему

Феннан был в парке со Смайли, а Мундт спокойно и рассудительно убеждал ее, что она должна, пусть и против своего желания, скрыть это дикое и бессмысленное преступление, для чего он буквально подтащил ее к телефону и заставил позвонить в театр, а затем вынудил написать то бессмысленное предсмертное письмо Феннана над его подписью и оставил ее, полную мук и страданий, подвергаться допросам, которые неизбежно должны были последовать. Трудно было себе представить такую холодную бесчеловечность, и, заметил он себе, Мундт пошел на фантастический риск.

Конечно, в прошлом она проявила себя как прекрасная сообщница, хладнокровная и спокойная и, по иронии судьбы, более изобретательная в технике шпионажа, чем сам Феннан. И может быть, для женщины, которой пришлось пережить такую ночь, ее поведение во время их первой встречи было настоящим чудом.