«Противоположное — согласное». Согласное утверждает Египет, Вавилон — противоположное.
Здесь уже ни следа египетской солнечной ясности, легкости: все темнеет, тяжелеет как бы каменной тяжестью, под низко нависшими, потопно-тучными тучами.
Не только в египетском, но и во всемирном ваянии нет ничего подобного издыхающим львам ниневийским. В этих звериных телах анантиизм божественный сквозит еще прозрачнее, чем в телах человеческих.
Вот царская охота: скачущие кони мчат колесницу; царь, обернувшись назад, мечет стрелы из лука в огромного льва; смертельно раненный зверь, встав на дыбы, вцепился передними лапами с растопыренными, похожими на исполинские пальцы, когтями, в обод колеса, как будто хочет остановить колесницу; издохнет сейчас, но с последним рыканием вгрызся зубами в толстый обод — вертящийся вихрь колеса (Place. Ninive et l’Asseyrie, II, pl. 50).
A вот другой, тоже раненый лев, с торчащим в загривке обломком копья, сидя на задних лапах, опустив морду и выгнув спину с предсмертною икотою, блюет кровью, хлещущей из разинутой пасти, как из опрокинутого чана, — и, кажется, с кровью выходит душа. Что же, конец борению? Нет, все еще борется со смертью, но это уже не зверь, а бог умирающий (Perrot et Chipiez. Hist. de l’Art, II, 541).
«Основа бытия есть ужасное» (Шеллинг). Ужасное отвращает взор Египта, а взор Вавилона притягивает. Здесь, Египту непонятная, воля к ужасу.
«Может быть, человек любит не одно благоденствие; может быть, он ровно настолько же любит страдание?.. А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти… Любить только одно благоденствие даже как-то неприлично. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь даже очень приятно… Я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется… Я ведь тут собственно не за страдание стою и не за благоденствие. Стою я — за свой каприз, и чтобы он был мне гарантирован, когда понадобится» (Достоевский. Записки из подполья).
«Подпольный человек» родился в Вавилоне. Вавилон первый понял, что «разломать иногда что-нибудь даже очень приятно» — и разломал Египет. Египет сломанный, Египет, возлюбивший страдание больше, чем благоденствие, и есть Вавилон. Incipit tragoedia — трагедия человечества здесь начинается.
Вавилон возлюбил страдание, потому что понял, — о, конечно, не умом, а сердцем, — что «страдание — единственный источник познания» (Достоевский) — источник свободы, источник личности. Любовь к страданию, «страсть к страданию» — душа Вавилона.
«Страсти Озирисовы», как тлеющие угли, подернулись пеплом в тишине Египта; вавилонская буря сдунула пепел, угли снова раскалились — и уже не потухнут.
«Подпольное» — «темное». Темный, подпольный человек Достоевского повторяет Гераклита Темного: «Человек любит страдание ровно настолько же, как благоденствие». Это и есть «противоположное — согласное» в существе человека и в существе самого Бога, ибо сам Бог есть «ночь — день, зима — лето, война — мир, сытость — голод: все противоположности». Два начала в Боге, два лица в третьем — анантиизм Троичный.
По Троичной алгебре Шеллинга:
+ А = Отец.
— А = Сын.
± А = Дух.
В вавилонской троице космической: первое лицо — Ану (Anu), бог неба; второе — Энлил (Enlil), бог земли; третье — Эа (Еа-Iа), бог воды или первичной Бездны — Absu, соединяющей небо с землею.
В вавилонской троице звездной: Син (Sin), бог луны; Шамаш (Šamaš), бог солнца; Иштар (Ištar), богиня звезды утренне-вечерней, соединяющей день с ночью.
Именно так понял вавилонскую троицу христианский гностицизм, этот осенний цветок на увядающем вавилонском дереве. Здесь бог Мардук (= Энлил) соответствует гностическому Логосу, второму лицу Троицы, а бог Эа, или женская ипостась его, богиня Иштар, — лицу третьему. Вот почему, в древней клинописи, Эа (= Иштар) говорит о Мардуке-Энлиле, как отец-мать — о сыне: «Все веления мои возвестит он».
«Я начал быть, как Бог единый, но три Бога были во Мне», это знает и Египет (Книга Апофиса). Но египетская троица — в созерцании, в статике, а вавилонская — в динамике, в действии, в воле, в «страсти к страданию»: «человек любит страдание до страсти». Эта страсть и пронзает душу его, как стрела — ниневийскую львицу, анантиизмом божественным.
Закрытые в Египте, как в почке подводного лотоса, открываются в Вавилоне три листа божественного Трилистника — Тайна Трех.
Ночь светлее дня для Вавилона: лунный бог, Син, выше, чем Шамаш, бог солнечный. Это непонятно, если существо религий есть «натурализм», поклонение силам природы, между прочим, и силе света, как утверждает современная наука о религиях. Но существо религий — не поклонение силам природы, а что-то иное.
Бог для Египта — свет, а для Вавилона — свет и тьма, или, точнее, борение тьмы и света, их противоположность, анантиизм напряженнейший.